Раз утром Вильгельм с Сашей сидели за чаем. Колокольчик прозвонил. Семен доложил:
- Вильгельм Карлович, вас человек один спрашивает. Вошел пожилой слуга, поклонился, спросил, здесь ли живет коллежский асессор Вильгельм Карлович Кюхельбекер, и подал пакет.
- От Петра Васильевича Григорьева.
- От кого? - переспросил Вильгельм. Человек повторил.
- Не слыхал, - удивился Вильгельм и вскрыл пакет. Из пакета выпала кучка ассигнаций. Вильгельм разиня рот смотрел на них.
Он стал читать, и изумление изобразилось на его лице. - Что такое? спросил Саша.
- Ничего не понимаю, - повернул к нему вылупленные глаза Вильгельм. Прочти.
Письмо, написанное старинным почерком, дрожащей, по-видимому старческой рукой, было такого содержания:
"Милостивый Государь
Вильгельм Карлович!
Ваш покойный батюшка был мне благодетель. Я оставался ему должен тысячу рублей долгое время: обстоятельства лишили меня возможности заплатить сей долг; теперь же препровождаю к вам сию тысячу рублей и покорнейше прошу принять вас уверения в истинном почтении, с которым честь имею быть ваш, милостивый государь
Вильгельм Карлович!
всепокорнейший слуга Петр Григорьев.
С.-Петербург, сентября 20 дня 1825 г."
- Ну что же, - весело сказал Саша, - очень благородный поступок!
Вильгельм пожал плечами:
- Да я никакого Григорьева не знаю.
- Что ж, что не знаешь, твой отец его, верно, знал.
- Я никогда такого имени у нас в семье не слыхал. Вильгельм подумал, посмотрел подозрительно на слугу
и сказал ему:
- Я этих денег принять не могу. Я Петра Васильевича не имею чести знать.
Слуга спокойно возразил:
- Велено оставить. Ничего не могу знать. Вильгельм беспокойно огляделся и задумался.
- Нет, нет, - сказал он подозрительно, - здесь, может быть, недоразумение какое-нибудь.
- Какое же здесь может быть недоразумение, - возразил Саша, - когда твое имя здесь довольно ясно написано.
- Не понимаю, - пробормотал Вильгельм.
- Мой совет, Вильгельм, - сказал Саша, смотря на него ясными глазами, - не обижать человека, совершившего благородный поступок, отказом, а принять.
Вильгельм посмотрел на него внимательно:
- Это верно, Саша, спасибо. Он, конечно, обиделся бы. Но я его посещу и объяснюсь лично.
- Где твой барин живет? - спросил он слугу.
- На Серпуховской улице, в доме Чихачева, - сказал слуга, смотря вбок.
- А когда его можно дома застать?
- Они дома бывают каждое утро до девяти часов, - отвечал слуга, подумав.
- Поблагодари же, любезный, барина, - сказал Вильгельм, - и передай, что посещу его завтра же.
Слуга низко поклонился и ушел.
Назавтра же Вильгельм собрался к Григорьеву.
Домой он вернулся поздно, совершенно озадаченный.
- Не нашел, - сказал он Саше растерянно.
- Неужто? - удивился Саша.
- Всю Серпуховскую улицу обошел, - махнул Вильгельм отчаянно рукой, там даже и дома Чихачева нет. Взял квартального надзирателя, обошел с ним всю часть, и Измайловскую часть обошел, - нет и нет.
- Да вот поди ж ты, - сказал что-то такое Саша, слегка недоумевая,
Вильгельм помолчал и пожал плечами:
- Черт знает, какая история. Не знаю, как быть с деньгами. Я их считать своими не могу. Я публикацию решил в "Ведомостях" сделать.
Через два дня появилась в "С.-Петербургских ведомостях" публикация от коллежского асессора Вильгельма Карловича Кюхельбекера, в которой подробно описывалась загадочная история с тысячею рублей ассигнациями, поступок господина Григорьева назывался честным и благородным, но вместе с тем господии Григорьев ставился в известность, что если Григорьев хочет, чтобы присланные им деньги он, Кюхельбекер, считал точно своими, то должен незамедлительно известить его о своем местопребывании и объясниться с ним.
И Петр Васильевич явился.
Был он чем-то вроде подьячего, с лисьей физиономией, с бесцветными глазами, и Вильгельму даже показалось, что как будто немного отдает от него водкой, - но он тотчас отогнал эту недостойную мысль от себя.
Петр Васильевич называл его с умилением благодетелем и сыном благодетеля и немного удивил Вильгельма тем, что порывался лобызнуть его в плечо.
Он был мелкопоместный дворянин, и угрожала ему, тому назад тридцать лет, неминуемая тяжкая кара за одно легкомысленное деяние, совершенное им по крайней младости, - Петр Васильевич прослезился, - а Карл Карлович, благодетель покойный, - Петр Васильевич воздел ладони, - его выручил. Тридцать лет носил он сей долг священный и только сей год возмог его возвратить.
Вильгельм был растроган.
- Только не Карл Карлович, а Карл Иванович, - поправил он старика. Отчего же вы, Петр Васильевич, не сообщили адреса своего верного? - спросил он мягко.
- Единственно из стеснительности, - сказал Петр Васильевич, прижимая руку к сердцу, - единственно из того, дабы не прийти мне в совершенное расстройство от воспоминания о благодетеле и протекшей младости. - И Петр Васильевич опять прослезился.
Саша беззаботно сказал Вильгельму:
- Как кончишь разговор, Вильгельм, скажу тебе одну важную новость.
Петр Васильевич откланялся. Вильгельм проводил его до дверей и пожал руку с чувством.
- Какое старинное благородство, - сказал он Саше, вернувшись. На глазах его были слезы. - Какая у тебя новость, Саша?
Новость Саши оказалась, однако, сущим пустяком.
Вильгельм сшил себе темно-оливковую шинель с бобровым воротником и серебряной застежкой, приодел Семена и стал доверчивее относиться к жизни: можно было еще жить на свете, пока были такие честные люди, как этот забавный старик, старец Петр Васильевич.
Он так до конца жизни и не узнал, что Петр Васильевич был вовсе не Петр Васильевич, а просто Степан Яковлевич, старый приказный; что никаких денег Карл Иванович ему не одалживал, да и не знал его вовсе Карл Иванович, да и не присылал вовсе Степан Яковлевич денег Вильгельму. А слезлив был Степан Яковлевич до причине склонности к горячительным напиткам, и нанял его всего за два рубля Саша сыграть небольшую роль, которую тот и провел с успехом. Да и слуга был вовсе не Григорьева слуга, а брата Пущина, Миши. Настоящего Петра Васильевича Григорьева составили три лица: Саша, Пущин и Дельвиг, которые были в восторге от всей романтической фарсы и долго хохотали, когда Саша изображал, как "Петр Васильевич" стремился лобызнуть Вильгельма в плечо.
Саша раз спросил Вильгельма:
- Кстати, ты здесь у врага Александра не бываешь? - У какого врага?
- У Якубовича, - важно ответил Саша. - Они ведь там стрелялись, ты знаешь. Впрочем, он враг и другого Александра (Саша говорил о царе). Человек страшный.
Саша любил и уважал все страшное.
- А разве Якубович здесь? - оживился Вильгельм. - Я полагал, что он на Кавказе.
- Да он и должен бы быть на Кавказе, но здесь задержался. У него прелюбопытные люди бывают и всегда весело. Едем сегодня.
Якубович жил у Красного моста на углу Мойки в просторной, роскошной квартире. Мебель была мягкая, столы широкие, диваны покойные.
Он был все тот же, высокий, с мрачным выражением на смуглом лице, с сросшимися бровями и огромными усами. Улыбка блуждала на его губах сардоническая. Лоб его был закрыт черной повязкой, кавказская пуля сидела там. Принял Вильгельма он прекрасно, да и все сидящие в диванной ему обрадовались. Кругом сидели Рылеев, Бестужев, еще несколько гвардейских офицеров, среди них высокий, с красным лицом, Щепин-Ростовский, да еще Вася и Петя Каратыгины, ученики Катенина, из которых Вася был уже восходящим светилом Большого театра, а Петя, с его быстрой сметкой и смешливостью, обещал быть некогда недурным водевилистом, если не характерным актером. Здесь же сидели Греч и Булгарин. Настроение у всех было повышенное. На столе стояли вино и фрукты. Бестужев и Щепин сидели в расстегнутых мундирах и курили из длинных трубок. Рылеев попросил Васю и Петю Каратыгиных продекламировать из какой-либо трагедии.
Вася встал, принял позу трагического актера и начал читать монолог Вителлии из "Титова милосердия" Княжнина. Петя встал напротив - в такой же позе. Читал певучим голосом, повышая его к концу строк и жестикулируя в конце периодов:
Друзья! участники Вителлиина мщенья
И прекратители всеобща униженья!
Расторгнем узы сограждан!
Скажите, римляне, на то ль живот вам дан,
Чтобы, возвышенным в теченье многих веков
Трудом богам подобных человеков,
Вне римских стен царей себе рабами зреть,
А в Риме пред своим властителем робеть?
Тотчас же Петя, мрачно скрестив руки на груди, ответил монологом Лентула:
Пускай рабы его целуют руку.
Но в ком хоть искра есть
Души благорожденной,
И кем хоть мало правит честь,
Тот, гневом воспаленный,
Не могши ига несть,
От ярости трепещет
И в сердце гром на Тита мещет.
Вдруг он схватил стоявшую в углу Сашину шпагу и, ловко извлекши ее из ножен, протянул вперед:
