— Тебе кажется, я мало страдал? — спросил он.
— Я хочу только помочь тебе, — ответила она.
— Хороша помощь, морочишь голову больному человеку! И я не понимаю, что заставляет тебя думать, что ты лучше священника; если со мной все так плохо, как ты говоришь, то в изгнании наверняка будет лучше. Я был христианином в своем собственном понимании более двадцати лет и не вижу причин, чтобы теперь менять свои взгляды.
Но Сигрид не сдавалась; она твердо решила еще вернуться к этому.
В изгнании
Густой туман лежал над Оркнейскими островами, вплотную подбираясь к домам. И когда дверь открывалась и кто-то входил, в дом проникала холодная сырость.
Сигрид сидела в зале перед очагом и пряла. Торф горел ровно, давая ей тепло и свет, необходимые в такой холодный летний день.
Она прожила на Россе уже шесть лет.
Она привыкла к постоянным туманам; привыкла к тому, что почти каждый день шел дождь, нередко со снегом.
Привыкла к зимним штормам, когда над островом повисали клочья морской пены; когда вой ветра напоминал бесконечный, безумный крик.
Но она знала также, какими бывают острова в солнечный день, с кружащимися в воздухе чайками и крачками, отливающими на солнце белизной, со сверкающей под солнцем бухтой и теплым ветром, шелестящим густой травой.
Она объехала верхом и исходила пешком весь остров Росс; посетила Киркьювог и Сандвик. И она видела огромные надгробные камни, которые в давние времена, еще до прихода норвежцев, поставили великаны или люди на Мысе камней.
На западном побережье островов Росс и Хо она видела, как море бьется о крутые утесы; видела, как отвесные скалы на острове Хо угрожающе нависают над водой, а стоящий чуть поодаль одинокий утес, похожий на палец великана, угрожающе указывает на небо.
День за днем она наблюдала приливы и отливы; видела, как покрывается пенными волнами Петтландский фьорд, когда внезапно налетает шторм.
Она наблюдала за птицами, многих из которых знала с детства, и среди них был смешной норвежский кречет, ходивший вперевалку и не умеющий летать, с белыми пятнами над большими, удивленными глазами.
Она бывала и на других островах, кроме Росса, забиралась на вершины острова Хо в ясный солнечный день и оттуда смотрела на острова, большие и маленькие, которым не было числа, простиравшимся на север до самого горизонта. А на юге она видела Шотландию, с ее горами и долинами. Она была на острове Хо у волшебного камня — огромный валун с выдолбленным в нем отверстием, куда можно было заходить.
Вместе с Кальвом она была на острове Лилле Пап, чтобы купить у монахов еду.
В конце концов Сигрид стала чувствовать себя как дома на острове Росс. Но далось ей это нелегко; день за днем, месяц за месяцем принуждала она себя любить этот остров, гнала прочь воспоминания и тоску.
Но по ночам, бывало, просыпалась со вздохом тоски и слезами на глазах, которые ничем не могла унять, пока сновиденье не улетало прочь, словно солнечный мираж усадьбы Эгга со стройными стволами сосен…
И когда это случалось, она всегда начинала думать о море. Ведь это море связывало ее детство с настоящим, делало ее жизнь на острове Росс сносной.
В эти годы Сигрид увидела не только Оркнейские острова. Кальв брал ее во многие свои поездки.
Он брал ее с собой на Судерские острова, вздымавшиеся зеленым массивом над серо-зеленым морем, под серыми небесами. И она плавала на юг, от Судерских островов к морю, а потом вдоль шотландского побережья, до самого Икольмкилля; так они высалились в ясный солнечный день.
Там она познакомилась с Сигтрюггом Шелковой Бородой, который раньше был королем Дублина, а потом стал монахом. Сидя у его ног, она слушала рассказ о его жизни; о том, как в конце концов судьба привела его в этот почетный монастырь, который так часто грабили викинги. Сигтрюгг восседал на камне под большим каменным крестом, стоящим перед монастырской церковью. Украшенный вырубленным цветочным орнаментом, крест возвышался над ним, а Сигрид сидела на лужайке, среди одуванчиков.
Но Сигтрюгг сказал ей, что она видит крест с обратной стороны; на другой его стороне были вырублены в камне картины. Там были изображения девы Марии, Даниила со львами, царя Саула и царя Давида.
Сигрид кивнула: она знала, кто такие Даниил, Саул и Давид; в зимние вечера, сидя в зале, священники рассказывали о них легенды. И люди слушали, широко раскрыв глаза и прося рассказать еще. Это были новые саги с новыми героями, более захватывающие, чем старые саги, которые уже всем надоели.
Но, с другой стороны, она была рада тому, что перед ней была «цветочная» сторона креста.
И Сигрид рассказала этому монаху с добрыми глазами о своей жизни и печалях. Он слушал, время от времени кивал и улыбался.
— Ты печалишься больше, чем нужно, — сказал он, когда она, наконец, замолчала. — Тебе не следует так жестоко подавлять свою тоску и скорбь, ты должна дать им волю. Печаль, словно стрела: ты только поранишься, пытаясь остановить ее в воздухе на лету. Но если ты дашь ей следовать своим путем, она в конце концов упадет на землю, не причинив тебе вреда. Когда-нибудь ты увидишь во всем этом смысл — возможно, в этой жизни, а возможно, в следующей. И когда ты поймешь это, ты будешь благодарить Бога. Ты не должна думать, что что-то в жизни происходит без всякой причины; Господь сказал, что ни одна пташка не падет на землю без Его воли.
Сигрид сидела молча; она не понимала его. Священник Энунд говорил, что печаль — это грех; без всякой скорби должен человек отдаваться в руки Господа, благодарить его за поражение так же, как и за победу. Разве она не должна поэтому подавлять в себе тоску и горечь?
— Мне кажется, в твоих словах мало смысла, — продолжал он. — Жизнь святого бросает свой отсвет на все окружающее; при этом ошибки людей становятся видимыми для всех. Те же, кто отворачивается от святого, совершает еще более грубые ошибки и выставляет себя на всеобщее посмешище. Но святым человек становится лишь тогда, когда рука Господа обтесывает его жизнь неудачами и печалями, подобно тому, как из дикого камня вырубается крест. Препятствия в жизни святого — это резец в руках Господа. Ты не должна бояться того, что люди отвернутся от тебя. Господь оберегает тебя; да, я думаю, что Бог прежде всего простирает свою руку над теми, кого Он берет к себе в услужение.
Сигрид показалось, что часть своей горечи она оставила на Икольмкилле. Но она чувствовала, что в ней еще достаточно горечи, тоски и надменности, готовых взять над ней власть.
Сигрид побывала с Кальвом также и в Англии, в Уинтоне и в Лондоне; одно время Кальв был хёвдингом дружины английского короля Эдуарда.
Сигрид казалось странным, почти немыслимым оказаться в большом городе, о котором она столько слышала, но попасть в который даже не мечтала. И у нее просто захватило дух от толкотни и суеты. Она немела при виде роскоши королевского двора, больших каменных зданий, замков и церквей. И она обрадовалась, когда они вернулись обратно на остров Росс.
Кальв не терял времени все эти годы; викингом он тоже был.
Сигрид пыталась объяснить ему, какой это великий грех, быть викингом, говорила ему о его вине. Но он не желал слушать ее, когда она заводила речь о христианстве; он говорил лишь, что если он оставляет ее в покое, то и она должна оставить в покое его. Тем не менее, ее решимость сделать из Кальва более ревностного христианина постоянно укреплялась, в особенности во время их пребывания в Англии.
При дворе короля Эдуарда было много священников; да и сам король был смиренным, почти святым человеком, и Сигрид была сражена его благоговением перед Христом.
Но ее новые усилия по перевоспитанию Кальва принесли ей лишь разочарования; чем активнее становилась она, тем упрямее был он. И когда она сказала, что не следует обижаться на короля Магнуса, он пришел в ярость — в такую ярость, что она впредь не осмелилась больше заикаться об этом.
Неприязнь Кальва к королю Магнусу и его сторонникам не знала границ, в особенности после того, как из Норвегии пришло известие о том, что конунг присвоил себе Эгга и прочие владения Кальва.
Сигрид сказала, что этого и следовало ожидать. Но Кальв ответил, что совсем другое дело — знать наверняка, что чужие люди распоряжаются всем твоим добром.
И Кальв был не единственным, кто заметил мстительность короля. Финн Арнисон, гостивший у них год спустя после их переселения на остров, рассказывал, что король круто обошелся со всеми, кто выступал в свое время против короля Олава. У многих он отнял собственность или зарубил скот; малейший проступок сопровождался тяжелыми штрафами или телесными наказаниями, многие покинули страну. Даже вдовы и дети тех, кто пал в битве на стороне бондов, изгонялись из своих домов. В конце концов положение в стране стало таким тяжелым, что возникла опасность бунта.
