Поэтому все наши, кого Кеони на Йорке насобирал, только и делали, что спали, напивались да в карты играли. А когда надоедало, по этим самым трем коридорам бродили. Или друг к дружке цеплялись. Еще было развлечение — драки с командой устраивать. Потому что народ собрался — оторви да выбрось. Прямо скажу — поганый народ. Ни с кем из них мне говорить не хотелось. Совсем не о чем было. Они только и спрашивали у меня: «Выпить е?». Или еще: «Есть чем закинуться?». Это когда трезвые или с похмелья. А в остальное время норовили ухватить за грудки и орать про то, как они кровь во всех войнах проливали. В общем, люди они все были странные. Хоть и пилоты. Братьями, как Алекса или Наиля, мне их называть почему-то не хотелось. Вот не лежала к ним душа и баста. И еще они так и норовили в мою коробочку забраться. Наверное, думали, что я там «дурь» прячу. Поэтому я от них старался держаться подальше. Сначала уходил в судовую библиотеку. Листал старые журналы да пару книг затрепаных. Больше и не было ничего. Потом там некоторые навострились попойки устраивать. Их кок с камбуза гонять начал, вот они сюда и перебрались. А я их пойло пить не любил. Хотя мне и предлагали. Уж больно оно вонючим было. А закусывали они моими продуктами, в основном. Теми, что я с собой привез. Поначалу спрашивали у меня, а потом привыкли и сами брали, кому что надо. Я и не возражал. Мне не жалко. Какие-никакие, а все же это мои товарищи. Моя команда. Мне с ними скоро летать надо будет. А за продукты мои меня часто к выпивке приглашали. «Слышь, малахольный, иди дерни», — так они говорили. Но я отказывался вежливо.
Когда они напивались, то хвастаться начинали. Рыжий Милан, тот, что вечно небрит и с красными глазами, стучал кулаком по столу и кричал, что он на Форварде в первой волне летал. На орбитальном бомбере. В «Гремящих ангелах». И без всякого сопровождения. А наполовину лысый Борислав с обвисшими щеками его перебивал и говорил, что двадцать лет, как один день, на скоростных «Миражах» отпахал и даже дважды катапультировался. Но Милану казалось, что его Форвард круче. А Файвел ему говорил, что он «фуфел». Потому как никакого сопровождения на этом Форварде и не требовалось. Там у повстанцев не то что авиации — грузовиков не хватало. А Милан злился и еще сильнее по столу стучал. Пока чего-нибудь с него не ронял. Если это что-то оказывалось недопитой бутылкой, то остальные начинали Милана бить. А Борислав за него вступался. И начиналась свалка. Тогда я потихоньку уходил. Потому что в таких свалках норовят бить не тех, кто ближе, а тех, кто ни при чем и в стороне стоит. Типа меня. А затем прибегали несколько матросов вместе с боцманом, или с пассажирским кондуктором, и начинали всех «гасить». И потом в кубрик отсыпаться уволакивать. И кто-нибудь обязательно при этом кричал «наших бьют». И тогда те, кто не спал, вставали, рукава засучивали, шли в библиотеку и тоже с матросами бились. И те в долгу не оставались. Потому как трезвые были. И с обрезиненными жгутами в руках, теми, которыми в трюмах груз обвязывают. Они этими жгутами страсть как больно дрались. И когда драка в коридор выкатывалась, кто-то из матросов тоже кричал «наших бьют». И к ним тоже подмога подходила. Иногда мне кажется, что все эти матросы только и ждут, что в библиотеке кто-то напьется и буянить начнет. И они специально в кубрике собираются и дожидаются, когда можно будет кости поразмять. И «пижонам этим», нам то есть, «хари начистить». Не любят они летчиков. Пусть даже таких, как мы. Наверное, им скучно на этом их корыте. С утра до вечера — или на вахте, голые серые переборки да тусклое освещение, или в кубрике дрыхнешь, а в перерывах офицеры авралами достают. И так месяцами. Какие уж тут развлечения. Я их понимаю. И они меня тоже. Потому что как-то раз, когда драка была, они меня заодно со всеми хотели побить. Хотя я в стороне стоял. И трезвый был. Ну и я, как всегда, железным стал. Я уж привык: чуть что — непробиваемым становлюсь. Наверное, это мой голос старается. Я и не против. Я даже с удовольствием. Так они на меня бросились, что я их далеко по коридору разбросал. И подмогу их тоже. И другую подмогу. И наших, тех, что мне помогать кинулись, но в полутьме не разобрали, кто где, — тоже раскидал. В общем, никого больше не осталось, и я на камбуз пошел. На обед. И с тех пор меня матросы понимать стали. Где бы кто ни дрался, меня уважали и не трогали. Да и капитан им сказал, мистер Тросси, чтобы не лезли ко мне. «Убью, — сказал, — сукины дети, ежели кто к этому чокнутому сунется. У меня и так работать некому, а он еще полкоманды в лазарет уложил. Так что не дай бог кому — сразу придушу». Очень строгий был капитан. С большими усами. В несвежей белой тужурке и мятой фуражке с лакированным козырьком. Сразу видно — старый космический волк. Его за глаза в команде и звали — «Волк».
В общем, через неделю такого отдыха многие из наших зубов недосчитались. И места в библиотеке мне не стало. А больше на этой жестянке одному негде было побыть. Не лежать же в душном полутемном кубрике, слушая храп и пьяные вопли? И я случайно на обеде познакомился с механиком. С Джозефо. Он смотрел, как я их кашу из кукурузы заедаю своим свиным боком. И тогда я его угостил. А он обрадовался. Сказал, что страсть как свинину любит. А эта поганая «Криэйшн корп», на которую он уже третий год пашет, норовит команду всяким дешевым дерьмом потчевать. Да химией разной. Так что нормально поесть получается разве что на станции какой или в порту, в увольнении. А такое редко выпадает. Ну, мы с ним и разговорились. Я ему про Дженис рассказал. А он улыбнулся и сказал, что я «родственная душа». И что тут редко ценители попадаются. И еще про то, что блюз шибко уважает. И Мадди Уотерса, и Ли Хукера, и Сонни Боя Уильямсона. И других «старичков». И что Дженис тоже телка клевая. «Когда такая деваха поет блюз — это что-то», так он выразился. Так мы с ним и проболтали до самой его вахты. А потом я ему подарил большой кусок копченого мяса, того, что наши пьяницы стащить из рундука еще не успели. И сушеных фруктов. И грибов в банке. И жирнющую рыбину. Джозефо сказал, что это царский подарок. И еще, чтобы я называл его просто «Джо». И теперь, когда он на вахте был, я мог в его каюте сидеть и музыку слушать. Он мне второй ключ дал. Сказал, что я кореш. Я помню: кореш — это почти как друг. И очень рад был. Правда, Дженис у него в коллекции не было, но и его «блюзы» мне тоже здорово понравились. Я даже многие песни наизусть запомнил.
И вот однажды ночью сам Кеони на борт прибыл. И сказал, что больше дураков нет. И что можно трогать. И нашу полупьяную братву стали за руки за ноги по гробам этим раскладывать. Снимают одежду, и отдают багажному кондуктору. А потом суют ногами вперед в люк. И кондуктор багажную карточку пассажиру на шею прицепляет. Затем наполняют «гроб» мягким гелем. И крышку захлопывают. Некоторые из наших спросонья драться пробовали. Матросы таких «гасили» быстро. «Напоследок», так они смеялись. Теперь у них пару месяцев никакого развлечения. Так всех наших и уложили. Будто мешки какие. А когда до меня очередь дошла, оказалось, что последний «гроб» диагностику не проходит. И красный индикатор на крышке никак не гаснет. Тут все начали думать, что дальше делать. Кто-то посоветовал меня обратно высадить. Но кондуктор сказал, что пилотов всегда не хватает и за такие дела можно враз с работы вылететь. Еще кто-то дал совет на тесты внимания не обращать. Говорит, что все эти тесты избыточны, и даже если треть не проходит, груз все равно свеженьким доезжает. Были случаи. Но я ответил, что в нерабочий «гроб» нипочем не полезу. И к стене подальше от всех отошел. И все на меня посмотрели озадаченно, потом друг с другом переглянулись. Я чувствовал — уж больно им неохота было со мной связываться. Ведь я, если разойдусь, могу эту жестянку и вовсе без команды оставить. Я так им и сказал: «Даже не пробуйте, ребятки». Они и не стали. Связались с капитаном. А Волк им ответил, что один бездельник нас не объест. И что я корешах у механика хожу, значит, у него в каюте и жить стану. Места хватит. И все по местам разбежались, потому что сигнал к разгону дали. Я тоже потихоньку двинулся. Открыл каюту Джо своим ключом и стал хозяина в откидном кресле дожидаться. И мы полетели.
Нам в одной каюте с Джо не слишком просторно было. Она вовсе не такая была, как та, что на лайнере. Но все же мы нормально ладили. Слушали музыку. Джо рассказывал мне про блюз. Про его «течения». О том, что бывает «ритм-н-блюз». И «блюз-рок». И «блюз-модерн». И еще всякие. Про то, что все известные блюзовые исполнители были «неграми». Это значит, что у человека кожа черная. Сейчас такого редко встретишь. А тогда, в этом самом двадцатом веке, на старушке Земле их было — пруд пруди. И еще про себя рассказывал. Про то, как двадцать лет служил на ударном авианосце «Калигула» из состава Второго Колониального. И как до третьего сменного механика дослужился. Про всякие смешные и не очень случаи на борту. Как пенсию выслужил и сюда устроился, в «Криэйшн», чтоб с тоски не помереть. А я ему рассказал про Дженис. О том, как ее в первый раз услышал. И про Хендрикса. И про «Грэйтфул дид». И даже «Ядро и цепь» напеть пытался. Правда, без музыки у меня не очень выходило, но Джо все равно понравилось. Он сказал, что у меня голос есть. И что он не понимает, как я в «банде» этой очутился. И еще он мне подпевать начал, когда слова выучил. Очень здорово у нас получаться стало. Джо даже сказал, что на ближайшей станции Дженис прикупит. И всех остальных ребят тоже.
