Перейдя через реку, они очутились в старом фешенебельном квартале. Жил Он в небогатой квартире на верхнем этаже — об этом он предупредил заранее. Положительно, она находила его очаровательным.
Переступив порог, он включил лампочку, залившую комнату мягким голубоватым светом. А потом зажег подсветку у длинной теплицы, полной каких-то растений с мясистыми листьями.
Он повернулся к ней, и она потянулась, чтобы сжать ладонями его лицо. Он с улыбкой перехватил ее руки и спросил — по-французски, но она все поняла:
— Может, хочешь поесть?
Она улыбнулась в ответ. О да, она ПРОГОЛОДАЛАСЬ.
Он скрылся в кухне и появился снова уже с подносом, нагруженным морковкой, спаржей, тертой свеклой и редисом.
Они уселись на софу и принялись болтать. Болтал-то по большей части он. На французском, который она без труда понимала. И вот это было странно. Его речь звучала быстро, оживленно — как и у всех, кто заговаривал с ней в отеле, на улице, в дискотеке. Но у них-то всех это казалось абракадаброй! А понимать его оказалось так просто. Она даже подумала, что он знает английский и время от времени вставляет слова из ее родного языка. Но вычленить эти слова из речевого потока не удавалось: он говорил слишком быстро. В конце концов она перестала ломать над этим голову и предоставила ему заливаться соловьем.
И когда она наконец придвинулась к нему для поцелуя, он обвил рукой ее шею, погрузив пальцы в шелк белокурых волос, и еще плотнее притянул к себе.
Ущербная луна светила ей в окно. Не прерывая поцелуя, она чуть улыбнулась: полнолуние совсем не обязательно. И никогда не было обязательно. Вот здесь легенды ошибались. Зато они не ошибались насчет серебряных пуль. Насчет любого серебра. В этом таился и ответ на вопрос, почему у вампиров нет отражений. (Хотя это просто ДРУГАЯ легенда. Не было никаких вампиров Были лишь дети ночи, которых никому не удавалось понять.) Металл, обращенный во зло, когда за тридцать сребреников Иуда предал Христа, затем был облечен властью все проявления этого зла изгонять. И не стекло зеркал отказывало детям ночи в отражении, но покрывающий его слой серебра. Клэр видела себя в алюминии, в полированной стали. Видела свое отражение в реке.
Только не в подернутом серебром стекле.
Вроде того, что висело над камином как раз напротив софы, где они с Патриком и устроились.
Укол тревоги.
Она открыла глаза. Он смотрел поверх ее плеча.
На зеркало.
Где сидел он один, обнимая пустоту.
И Клэр стала исчезать, уступая место ребенку ночи.
Быстро. Все должно происходить очень быстро.
Спина выгибается, распрямляется шерсть, зубы растут, зубы заостряются, прорезаются когти. И рука уже не похожа на руку, когда она отбрасывает его в сторону, взмахом когтей распарывая горло.
Зияющая рана на шее.
Из этой раны брызнула зеленоватая жижа. На мгновение. И вдруг словно по волшебству края раны стянулись, сомкнулись в белую полоску шрама — а там и шрам исчез, точно его и не было.
Он смотрел, как она следит за его исцелением.
Впервые в жизни ее охватил страх.
— А не хочешь музыку послушать? — осведомился он.
Но он же не произнес ни слова! Его губы не шевелились!
И тут до нее дошло, почему она так хорошо понимала его французский. Он передавал ей свои мысли.
И ей нечего было ответить.
— Ну, если не музыку — может, ты поесть хочешь? — спросил он. И улыбнулся.
Она беспомощно стискивала пальцы. Страх и смятение овладели ею. Он кивнул с понимающим видом:
— Этот мир такой большой. Дух обретает разные формы. Ты считаешь себя одинокой — и ты действительно одинока. Нас много — единственных, быть может, последних — и одиноких. Туман расступается, дети рождаются — и предки умирают, оставляя осиротевших потомков.
Она не понимала, что он несет. Она всегда знала, что она одна-одинешенька. Просто так всегда и было. Не дурацкая концепция одиночества Сартра или Камю, но одинокое бытие в мире, который уничтожил бы ее, осознай он, что она существует.
— Вот-вот, — сказал он. — Потому-то и надо решить, как с тобой быть. Если ты — последняя в своем роде, то эту игру на выживание пора кончать.
— Это ты меня кончать собрался? Ну так чего ты ждешь? Я всегда знала, что это произойдет когда-нибудь! Чего ты тянешь, сукин сын крезанутый?!
Он внимательно читал ее мысли.
— Уймись. Я сам знаю, как трудно не съехать с катушек. Ты — то, чем научила тебя быть жизнь. Вот только дурой не будь, если можешь этого избежать. Глупость не способствует выживанию. Именно она и сгубила многих последних в своем роде.
— ЧТО ты за дьявол такой?! — вырвалось у нее. Он с улыбкой протянул ей поднос с овощами.
— Морковка? Ты какая-то хренова морковка?! — завопила она.
— Ну, не совсем, — откликнулся мысленный голос. — Но не от таких отца и матери, как ты. Не от таких отца и матери, как все прохожие на улицах Парижа. И ни один из нас не умрет.
— С чего ты вздумал МЕНЯ защищать?
— Последние спасают последних. Все просто как апельсин.
— Чего ради? Для чего тебе меня спасать?
— Для тебя… Для меня…
Он начал раздеваться. Теперь, в голубоватом свете, стало видно, как бледна его кожа. Не того оттенка, как тональный крем на его лице, и не совсем белая. Словно зеленоватый огонь мерцал под упругой гладкой кожей.
Во всем прочем он был абсолютно человечен; совершенно сложен, возбуждающе мужественен. Она ощутила отклик своей плоти на его наготу.
Он приблизился и бережно, неторопливо, без малейшего сопротивления с ее стороны начал снимать с нее одежду. Она заметила, что из косматого порождения ночи превратилась в прежнюю Клэр. Когда совершилась эта перемена?
Все словно происходило помимо ее воли.
Уже давно, давным-давно она привыкла держать все в своих руках. Свою жизнь, жизнь тех, с кем ее сводила судьба, саму судьбу. Но теперь она беспомощна — и охотно отдает себя в его власть. Страх отпустил ее, уступив место совсем иному чувству.
Когда они оба оказались наги, он уложил ее на ковер и начал любить медленно, нежно. Ей казалось, что ярко-зеленые растения в теплице, чуть вздрагивая, тянутся к ним. И могучая сила слила их воедино в таинстве неизведанном, как новизна их встречи, и древнем, как луна.
Сквозь окутывавший ее дурман страсти донесся его шепот:
— Есть так много съестного…
Впервые в жизни она не слышала шороха преследующих ее шагов.
Майкл Ньютон
Глаза в спальне
В «Галерее Экстаза» его знали. То есть узнавали его лицо, залысины, деловой костюм (неизменно серый или черный), плащ, который он надевал или носил с собой каждый день, независимо от погоды. Никто не знал его имени, но это не имело значения. Деньги у него были, а сцен он не устраивал.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
