Бочком по краю утеса я пробралась к первому ярусу усыпальниц, но все они были разграблены. Федерико сказал, что у сотрудников перуанского Института культуры нет необходимого оборудования, чтобы спуститься со скалы на веревке, поэтому никто не знает, пострадали ли от мародеров усыпальницы верхнего яруса. Увы, современные грабители были столь же изобретательны, как их предки чачапоя. Вряд ли и в верхних могилах осталось хоть что-то ценное.
Перед уходом я спросила Федерико, можно ли собрать самые красивые ткани, валяющиеся на земле, и отнести их в музей Леймебамбы. Он покачал головой.
– Если возьмем что-нибудь без особого разрешения и подтверждения правительства, нас могут обвинить во всех кражах, когда-либо совершенных в этом месте.
– А долго получать такое разрешение?
– На вывоз археологических ценностей? – Он пожал плечами. – Думаю, год.
Полотно, которому шестьсот лет, гниет, потому что так положено по закону. Мы пришла в голову мысль о том, чтобы тайком спрятать кусочек в рюкзак, отвезти домой, повесить в рамку на стену в гостиной – почему бы и нет? Несколько месяцев дождей, и оно сгинет навсегда. Но память о мародерах и ущербе, который они нанесли, навеки запятнала его красоту. Я положила полоску ткани на землю и отвернулась.
Мы вернулись в дом Виллермана, где нас встретили как вновь обретенных родственников. Это был идеальный дом – построенный из инкского камня и наполненный теплом, смехом, гостеприимством. Только вот Хуана-Габриэля не оказалось дома. Утром он уехал в Леймебамбу, захватив с собой лишь нож и плащ. Отец ничуть не волновался. Его сын, сказал он с веселой искоркой в глазах, способен повторить наше восьмичасовое путешествие меньше чем за три часа.
Что его беспокоило, так это наш маршрут. Андийскими темпами до следующего пункта – деревни Кочабамба – идти было девять часов. Даже Федерико, который проявил почти сверхчеловеческое терпение, глядя, как мы с Джоном бесконечно снимаем на камеру и фотографируем, боялся, что мы не успеем дойти до вершины перевала и спуститься до наступления темноты. Мы дали торжественную клятву успеть во что бы то ни стало и пошли спать.
«Идти пешком» по-андийски означает вовсе не идти, а медленно бежать много миль без остановки с кучей дров на спине на высоте десять тысяч футов. Наутро нам пришлось поплатиться за свои слова. Даже мулам иногда приходилось переходить на рысь, чтобы угнаться за размашистым чеканным шагом Федерико. Наконец лес в облаках остался позади. Мы карабкались все выше по древней тропе инков. Ступени здесь были такими высокими, что лошади почти запаниковали, завидев скользкую, промокшую от дождя лестницу. И они были не первыми, кто почувствовал страх при виде инкской архитектуры. Когда испанцы впервые появились в этих краях, их лошади, на спинах которых восседали смуглые всадники в полном боевом облачении, чуть не погибли от непривычных высот и колючего холода. Дороги инков были построены для крепких невысоких людей с мощными икрами, чьи селезенки и легкие были больше, чем у европейцев, а не для тяжелых доспехов и тонконогих скакунов. И не для гринго.
Мы не сбавляли шаг, а дорога тем временем сузилась до тропки, по которой могла пройти одна лама. Деревья уменьшились до кустарников, потом до колючек, словно скрючившихся в болезненном приступе артрита, и, наконец, вовсе исчезли. Мы снова вышли на парамо – поросшее травой плоскогорье, впитавшее в себя шесть месяцев ливней, подобно гигантской губке, и распределившее влагу по капелькам в реки, впадающие в Амазонку и Тихий океан. Нас накрыл туман, и ртутный столбик термометра пополз вниз. Теперь нам нельзя было сбавлять темп, чтобы ледяной холод не просочился под свитера, надетые в несколько слоев, и не заставил нас онеметь, как те иссохшие мумии. Когда мы, наконец, догнали Федерико, тот неподвижно взирал на тяжелый туман, клубившийся вокруг нас.
– Мы заблудились? – спросила я его через несколько минут.
– Нет, – ответил он. – Просто возникли препятствия.
Он показал на туман.
Я опробовала другую тактику.
– Ты знаешь, где находится тропа?
– Да. Буду знать, когда туман рассеется.
Он протянул мне поводья и отправился на поиски невидимой тропы. Через несколько секунд он исчез из вида.
– Мы заблудились, – подытожил Джон.
Я прижалась к одной из многострадальных лошадок, чтобы согреться. Я совсем не боялась. Под дурацкими музейными перчатками я видела руки простого крестьянина. Если погода не прояснится, мы всегда можем отказаться от плана и вернуться в дом Виллермана.
В тумане возник призрак, постепенно принявший облик нашего проводника. Он нашел тропу.
Вершина. Ревущий ветер разогнал туман, и нам открылся невероятный вид: зазубренные скалы, пастью крокодила выступающие над долинами, поросшими сочно-зеленой травой. Мы нарушили обещание и остановились, чтобы сделать несколько снимков. А когда обернулись, Федерико и мулы с лошадьми исчезли. На нас была лишь промокшая от пота одежда, которая вряд ли могла согреть в ледяную ночь. В ужасе мы бросились к изумрудному озеру в нескольких тысячах футов под нашими ногами, отчаянно надеясь, что не придется возвращаться по своим следам в темноте.
Сначала мы нашли лошадей, которые шли домой. Затем Федерико – он гордо размахивал связкой из четырех жирных форелей, пойманных в озере. Когда мы увидели, как добродушно он улыбается и весело приветствует нас, наши страхи показались необоснованными. Однако мы прошли всего лишь полпути до Кочабамбы, а солнце уже садилось. Надо было спешить.
Мы снова спустились вниз и утонули во влажном молочно-белом тумане. Температура резко скакнула вверх; если час назад мы стучали зубами от холода, то теперь пришлось раздеться до футболок. За три коротких дня мы пересекли Анды из пыльной пустыни западных склонов через лес, лежащий выше облаков, к голым вершинам без единой травинки и снова вниз – в водный мир Амазонки.
Кочабамба. Улицы, заросшие травой, по которым никогда не ездили машины; поддерживать тротуары в порядке помогали овечьи стада. Главная площадь напоминала ожившую рождественскую сценку: ослики, лошади, свиньи и овцы. Местный школьный учитель предложил нам переночевать в своей комнате, а его мать великодушно согласилась пожарить рыбу, пойманную Федерико.
Во времена инков город был крупным административным центром, а нынче все историческое наследие Кочабамбы составляли высокий дверной проем, две бани из крошащегося камня и несколько каменных глыб, таких огромных, что крестьяне возделывали землю на полях, попросту обходя их стороной. Куда же делись тысячи резных камней, из которых был сложен древний город? Ответ был столь очевиден, что я даже не сразу его обнаружила. Почти у всех каменных заборов в городе угловые камни имели идеальную прямоугольную форму. Первые два ряда в фундаменте каждого дома были из кирпичей, гладких, как шлакобетонные блоки. Даже старый акведук по-прежнему использовался, хоть и зарос травой и засорился от мха. Немало камней реинкарнировалось при постройке местной церкви. На первый взгляд это казалось святотатством: подчинить народ, обратить его в другую веру, украсть его величайшие инженерные достижения и использовать их же камни для постройки храмов новому богу. Однако инки поступили так же с теми, кто жил здесь до них. Кочабамба – не музей, а живая история. Возможно, древние каменщики были бы не против, чтобы результаты их тяжелого труда попали в мозолистые руки живых людей.
