Кузьмич кашляет, хрипит.
— Обычный срок жизни танкиста — три года… Никто разобраться не успевает… Погибает в бою, потом возрождается… Как чистый лист… Такой же молодой… Не помнит ничего… Только приговор… И ссылку на Полигон… Мы клоны, Зощенко. Нас вычеркнули из того мира… И скопировали сюда… И копируют заново каждый раз, когда мы погибаем…
— Клоуны?
— Клоны, дурак ты необразованный! — Кузьмич перхает, давится — это он так сейчас смеется. — Я шестьдесят лет тут так живу… Как же обидно умирать! Очнусь в лазарете такой же отсталый болван, как ты сейчас. Только и буду помнить, что в сорок втором случайно раздавил танком штабную палатку… Прощай, Зощенко. И до встречи.
Я ему не отвечаю. Лежу, думаю, как бы нам выбраться. Ноги не слушаются — кажется, поломаны ноги. Зато начинаю чувствовать правую руку. Откатываю пару снарядов, пытаюсь за что-нибудь зацепиться пальцами. С неимоверным трудом приподнимаюсь, сажусь. Сильно кружится голова — кажется, я сейчас опять упаду.
Танк вздрагивает. Я думаю, что мне это чудится. Но Кузьмич спрашивает:
— Что это?
Значит, и он заметил движение.
Поверху что-то стучит, скрежещет. Действительно, такое ощущение, будто мы в консервной банке, и ее сейчас вскрывают.
— Зощенко, ты слышишь?
Я мало того, что слышу, я еще и видеть начинаю — розовый дым, кровавые отсветы. Я стаскиваю шлемофон.
— Горим, Зощенко! — кричит Кузьмич. — Горим!
Грохот усиливается, танк качается, словно шлюпка на волнах. За считанные секунды становится так жарко, что у меня начинают трещать волосы. Дышать нечем. Я хриплю, хватаюсь за горло.
— Горим! — крик Кузьмича — это последнее, что я слышу и помню…
* * *
В санчасти я лежу почти месяц. Скучаю. Страдаю от ожогов. Поломанные ноги срастаются плохо. Я переживаю, что теперь меня спишут в техники. Обещаю себе, что сразу, как врачи снимут гипс, начну учиться танцевать.
«Ты горел в танке, Зощенко?» — вспоминаю я слова Кузьмича.
— Силуянов, — спрашиваю я у соседа по палате. — Ты знаешь, кто такие пришельцы?
Силуянов мотает головой. Он смотрит в книжку, ему не до моих глупых вопросов.
— Что читаешь? — спрашиваю.
— «Война миров». Англичанин какой-то написал. Уэллс.
— Англичанин? А про «Депеш Мод» там что-нибудь есть?
— Слушай, Зощенко, помолчи, ладно? — Силуянов сердится.
— Ну про что хоть там, в книжке-то?
— Про марсиан. Как они на Англию напали. Я дочитаю и тебе дам. Интересно. У них машины такие еще были, на трех ногах.
Я почему-то вспоминаю подбитую мною летающую машину, ту, которую без моего описания нарисовал в блокноте Кузьмич.
«Двадцать шесть раз ты горел, Зощенко. Сорок пять контузий у тебя…»
Нашу «Рысь» выволок из-под завала тяжелый ИС-7. Нас с Кузьмичом достали за минуту до того, как в горящем танке начали рваться снаряды. Прохоров и Шаламов остались внутри.
«Погибает в бою, потом возрождается… Как чистый лист… Такой же молодой…»
Мне нечем заняться.
— Ты мне дай почитать книжку-то, ладно? — говорю я.
— Сказал же — дам! — опять сердится Силуянов.
— И если там про клонов что-нибудь будет, ты мне скажи.
— Да нет там никаких клоунов!..
Я отворачиваюсь лицом к стене. Лежу и думаю о разном.
У меня много времени.
Целый месяц.
И даже больше.
* * *
После выписки я получаю с доктора свои сэкономленные наркомовские, добываю две банки тушенки и сразу отправляюсь в ангар.
Кузьмич встречает меня недобро, смотрит с подозрением, осторожно. Я показываю ему аптекарскую банку с водкой, громыхаю сложенными в карман консервами. Он молча сторонится, пропускает меня в каморку.
Садимся.
Опять Кузьмич достает огурцы. Поразмыслив, пожавшись, вынимает из ящика соленое, чуть подкопченное сало.
Так, ни слова ни говоря, открываем консервы, режем хлеб и прочий харч, разливаем по кружкам водку. Смотрим друг на друга. Чокаемся. Пьем.
— После первой не закусываю, — говорит вдруг Кузьмич и лыбится.
Я его не поддерживаю: беру прозрачный ломтик сала, кладу на тонкий кусок хлеба, сверху огурчиком накрываю. Щурюсь — эх, хорошо!
— Поговорить пришел? — спрашивает Кузьмич.
Киваю. Начинаю издалека:
— Я тут, пока лежал, с доктором своим поприятельствовал. Хороший человек, безотказный.
— Ну? — говорит Кузьмич.
— Навел у него справки. Насчет Шаламова, Юрки Тракториста и Димки Крылова.
— Ага, — кивает Кузьмич.
— Доктор говорит, такие к ним не поступали.
Я жду, что скажет Кузьмич. Он молчит, разливает водку. Его руки обожжены — так же, как и мои.
— Шаламов, Крылов и Прохоров поступили к соседям, — говорю я. — Через два дня после нашего боя. Все трое как бы с контузией. И как бы с потерей памяти. Отлежались два дня и были зачислены в строй.
— Интересно, как доктор это узнал, — бормочет Кузьмич.
— Это они? — спрашиваю я.
— А кто же еще.
— Клоуны?
— Клоны, — поправляет меня Кузьмич. — Только ты их больше не увидишь. А если бы даже и увидел, то они все равно тебя не вспомнят. Они сейчас все заново начали. На новом месте.
Мы осушаем кружки. Кузьмич долго и вкусно закусывает, урчит аж, словно кот. Потом встает, выглядывает из каморки, запирает дверь. Включает свою аппаратуру, крутит верньер, настраивается на какую-то негромкую музыку.
— «Депеш Мод»? — спрашиваю я.
— «Энигма».
Разливаем по третьей. Ждем, греем кружки в руках, сало посасываем, наслаждаемся уютом.
— Значит, поверил, — говорит Кузьмич. — Никому, надеюсь, не рассказывал?
— Нет. Нельзя, наверное.
— Нельзя. Нас таких человек пять по всему Полигону. Теперь вот шесть… Дурак я, что проболтался.
Музыка кончается. Веселый мужской голос начинает что-то говорить. Я невольно прислушиваюсь:
«…но нужен ли нам этот праздник? Что мы празднуем девятого мая? Победу? И чью же?..»
— О чем это он? — спрашиваю у помрачневшего Кузьмича.
Кузьмич встает, выключает радиостанцию. Не отвечает — не хочет, видимо, говорить на эту тему.
— Это ведь оттуда музыка? — спрашиваю. — Снаружи? С большой земли?
Он кивает:
— Да. Мы научились перестраивать радиостанции, чтобы принимать внешние сигналы.
— Вот, значит, что в том ящике было.
— То, да не то, — говорит Кузьмич. — Это мне американец посылочку переслал. Чтобы я одну новую штуковину собрал.
Он снимает промасленную мешковину с какого-то электронного устройства, похожего на осциллограф. Включает его, дает ему прогреться. Зовет меня:
— Садись ближе.
Я пересаживаюсь, смотрю в зеленовато-серый экран. Кузьмич возится с подвывающим прибором, крутит ручки, бормочет что-то про сбивающиеся настройки, плохую антенну и неустойчивый сигнал.
— И что будет дальше, Кузьмич? — спрашиваю я.
— Сейчас настрою, увидишь.
— Да я не про осциллограф твой… Что с нами всеми будет?..
На экране что-то происходит. Я вглядываюсь в светящиеся линии, угадываю очертания человеческого лица, чуть отодвигаюсь, чтобы лучше видеть.
— Враг пришел, — бормочет занятый Кузьмич. — Но эти дураки еще ничего не поняли. Так что скоро все кончится. Полигон свою задачу выполнил.
— Что ты там бормочешь? — сказать честно, меня больше занимает живая картинка на экране осциллографа, чем слова Кузьмича.
— Да ты сам послушай…
Изображение на экране делается четче — теперь можно даже буквы прочитать, закрепленные на стене позади человека: «Новости». Из треска и гула выделяется голос:
«…сведения о необычных летающих объектах поступили также из Владивостока. Имеющейся информации пока недостаточно, чтобы делать какие-то выводы. Но местные жители связывают пожары и взрывы на военных складах с полетами светящихся шаров. Кто-то даже говорит о похищении людей…»
— Кончается твой срок, Зощенко, — говорит Кузьмич.
Я выпиваю водку, кладу тающий ломтик сала на язык. И задаю вопрос, который еще в санчасти не давал мне покоя:
— Если все так, как ты говоришь… Зачем вообще надо было создавать этот Полигон? Неужели на большой земле до сих пор лучше наших танков ничего не придумали? Столько времени прошло — разве там другого оружия не появилось, мощного, нового?
— Оружие появилось, конечно, — говорит Кузьмич.
— Ну?! Так зачем надо было консервировать на Полигоне все эти танки? Они же, наверное, давно устарели. Клепали бы новые, готовились бы к войне миров!
Кузьмич смотрит на меня, как на больного.
— Дурак ты, Зощенко. В самом деле не понимаешь или притворяешься?
Я смотрю на него, пьяными глазами хлопаю. Требую:
— Объясни!
Он подвигается ко мне:
— Да, Полигон — это такие консервы. Тут ты все правильно понял. Только не танки в консервы закатали. Совсем не танки.
