Во время учебы в академии я несколько раз видел Ленина на съездах партии и Советов. Он в самом прямом смысле был умом и сердцем революции. Невысокого роста, коренастый, он был прост без какой-либо претенциозности. Как любого другого делегата, его можно было увидеть сидящим на ступеньках и делающим пометки в свое предстоящее выступление. Когда приходила его очередь, он поднимался на трибуну и с некоторым раздражением ждал, когда стихнут аплодисменты. Делегаты, часто вконец запутавшись в сложной и претенциозной «диалектике» таких мастеров дискуссии, как Зиновьев, Каменев, Бухарин и Радек, появление на трибуне Ленина воспринимали с облегчением. Теперь мы услышим простой и прямой разговор, узнаем факты, и все станет ясно. Публика с нетерпением ждала выступления Ленина и, как только он начинал говорить, испытывала облегчение. Всем становилось ясно, куда мы идем.
Во время последнего выступления Ленина в конце 1922 года, на конференции Московской областной партийной организации, я стоял недалеко от трибуны. Он говорил с явным напряжением сил, но никто из нас не мог предположить, что это было его последним выступлением. Мы думали, что Ленин всегда будет с нами, готовый объяснить все, что угодно, в простых, коротких фразах. Но во время выступления мы заметили испарину у него на лбу, как если бы это выступление требовало от него огромных усилий. Возвратившись на свое место, он тяжело дышал, и было видно, что он испытывал какую-то боль. Мы восхищались другими лидерами партии и уважали их, но Ленина любили. Он, как никто другой, был далек от стремления к личной власти.
В то время как Сталин плел интриги, уже в то время стараясь добраться до рычагов власти, Ленин работал над тем, чтобы, по его собственному выражению, «каждая кухарка могла управлять государством». В ленинский период оппозиция вне партии не контролировалась так жестко, как это стали делать «в интересах революции» впоследствии, и деятельность фракций внутри партии проходила в демократической обстановке. Все вопросы обсуждались свободно и открыто. Никто еще не боялся репрессий, если в силу своих взглядов он окажется «не на той стороне».
В этой связи я хочу припомнить один эпизод, имевший место в 1919 году, в самый критический период Гражданской войны. Я с группой красноармейцев был направлен в Симферополь для установления связи со штабом Дыбенко, который командовал частями Красной Армии в этом районе. Одним из членов нашей делегации был Максим Штерн, являвшийся членом ЦК партии меньшевиков на Украине. Симферополь в то время был на осадном положении, армия белых под командованием Деникина контролировала положение на востоке Крымского полуострова и была в семидесяти километрах от Симферополя, но Штерн потребовал проведения митинга в городском театре. Театр ему дали, и он провел там массовый митинг солдат Красной Армии и гражданского населения, которым разъяснил принципиальное несогласие меньшевиков с большевистской идеей однопартийной диктатуры. Я и два других большевика выступили с противоположной точкой зрения. Дискуссия была острой, но никогда не выходила за рамки приличия. Штерн не был ограничен каким-либо регламентом и высказал все свои аргументы, но публика все-таки подавляющим большинством приняла резолюцию большевиков. Я рассказываю этот эпизод потому, что некоторые критики репрессивного сталинского режима утверждают, что такая же обстановка существовала при Ленине, в первые годы революции. Думаю, приведенный мною пример достаточно красноречив.
Троцкий был совсем не похож на Ленина и в чем-то дополнял его. Там, где Ленин был прост и сердечен, Троцкий был официален и сух. Я помню его первое выступление у нас в академии. Митинг был назначен на восемь вечера, но по чисто русской традиции он мог начаться не раньше девяти. Троцкий, однако, взошел на трибуну вместе с боем часов, ровно в восемь. Это было его правилом, что произвело на публику сильное впечатление. Несмотря на свою простую форму, без знаков различия, он выглядел очень эффектно. Его динамизм, подчеркнутый клиновидной бородкой и сверкающими глазами, еще более усиливался, когда он начинал говорить, сопровождая свою речь резкими жестами и придавая своему голосу металлический оттенок.
В отличие от Ленина, который редко прибегал к личным выпадам, Троцкий обрушивал поток брани на Черчилля, Пуанкаре и других империалистов, пытавшихся блокадой задушить революцию. Его сарказм и уверенность в своих силах вызывали нашу симпатию. Закончив свое выступление, он немедленно покидал зал, не вступая в неформальные контакты с аудиторией. Такая отчужденность, на мой взгляд, отчасти объясняла, почему он не смог приобрести себе сколько-нибудь значительное количество личных сторонников среди партийной массы. Интригам против него лидеров партии он мог противопоставить только то оружие, которое имел: свое перо и талант оратора. Но и к этому он прибег только тогда, когда уже было поздно. Абсолютно беспринципному и не гнушающемуся ничем Сталину было нетрудно переиграть Троцкого с его пассивностью и донкихотством.
В начале 1921 года разразился внутренний кризис, который в гораздо большей степени, чем любая внешняя интервенция, стал угрожать самому существованию советской власти. Причиной его была нехватка продовольствия, вызванная истощением резервов во время Гражданской войны и проводившейся в отношении крестьянства политикой реквизиций.
Крестьяне, не получившие ничего взамен за изъятое у них продовольствие, не хотели сеять сверх своих собственных потребностей. Они не видели никакого смысла поставлять в город продовольствие, пока им не начнут давать взамен промышленные товары. С другой стороны, городское население было на грани голода, и промышленное производство практически остановилось. Голодные и истощенные рабочие быстро теряли веру в обещания большевиков. Появились слухи о массовых проявлениях недовольства и даже о мятежах. Обстановка в Москве была очень напряженной. В некоторых воинских частях были отмечены случаи неподчинения командирам, а особенно политработникам.
Неожиданно слушателям было приказано круглосуточно оставаться в академии. Нам раздали винтовки, и мы стали спать в классах, которые на ночь превращались в казармы. По поручению ЦК у нас с докладом об обстановке выступил Карл Радек. Бледный и очень непривлекательный, он тем не менее быстро завладел вниманием аудитории, и в течение трех часов мы слушали его в полном молчании. Он говорил с ужасным польским акцентом, но минут через пятнадцать мы перестали это замечать, столь велико было впечатление от его серьезных и откровенных аргументов.
Он старался не скрывать от нас исключительную опасность ситуации. Наоборот, подтверждал ее примерами из повседневной жизни.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
