Незнакомый ребенок бьет пластмассовым кирпичом по столу с игрушками в углу комнаты. Он похож на куклу Кена со сплюснутой головой. Хелен просит меня говорить тише и предлагает коробочку с леденцами. Я беру один и засовываю его в рот. И тотчас моргаю. Он такой приторно-сладкий, что у меня сводит челюсти. Я наблюдаю за тем, как мать пытается отобрать у ребенка пластмассовый кирпич. Мальчик оказывается проворнее, вырывается и бежит мимо сидящих у стены пациентов. Они убирают ноги, чтобы освободить пространство. Ребенок бежит, ковыляя, как актер в балагане, к дальней стене и с неожиданной яростью кидает в мать пластмассовым кирпичом. Какой-то мужчина что-то неодобрительно произносит и улыбается мне. Я отвечаю ему улыбкой, а затем, держа леденец в зубах, выплевываю его в сторону кирпича. Хелен издает кудахтающий звук и начинает извиняться, но я не слышу, что она говорит, потому что громкий смех ребенка заглушает ее слова. Мальчишка радостно приплясывает, прохаживаясь между рядами взрослых. Затем останавливается передо мной, грациозно, как птичка, прижавшись к моим коленям. Теперь он уже не смеется. Он показывает мне, что у него в руках.
Пластмассовый кирпич, маленький металлический автомобильчик без одного колеса, одинокая отломанная рука куклы и еще несколько подобных вещиц. Я не понимаю, что это. Он высыпает свои сокровища мне на колени. Я беру их, одну за другой, и объясняю ему, что это такое.
– Смотри, здесь в пластике сделали небольшие ямочки вместо ногтей, – говорю я.
Он серьезно смотрит на меня, не проявляя ни малейших признаков понимания, и поэтому я откладываю в сторону кукольную ручонку и ставлю на ладонь очередную непонятную вещицу. Никак не могу сообразить, что это такое, и несколько секунд молчу.
– Игуска, – наконец произносит ребенок.
– Игуска, – повторяю я, думая о том, что может означать это слово.
Он слегка нажимает на небольшой квадратик у нее на спине, и «игуска» подпрыгивает – правда, не слишком высоко, потому что моя ладонь слишком мягкая, чтобы служить надежным трамплином, но и ее хватит, чтобы пусть даже на секунду оживить игрушку. Мальчик снова нажимает на пластиковый квадратик. На этот раз «игуска» опрокидывается и падает на соседнее со мной сиденье. Мальчик снова делается серьезным, какое-то мгновение держит «игуску» в руках, затем опускает ее в мою открытую сумочку.
Раздается пиканье. Поднимаю голову, чтобы посмотреть, не мое ли имя появилось на экране. Встаю, и игрушки летят на пол. Ребенок взвизгивает от восторга и с хохотом подбрасывает в воздух машинку и кирпич. Мне слышно, как они ударяются об пол во второй раз, однако я отрываю глаз от экрана компьютера.
– Извините еще раз, – говорит кому-то Хелен и, взяв пальто, ведет меня за собой. – Пойдем, мама.
В маленькой комнате сидит врач и смотрит на экран компьютера.
– Здравствуйте, миссис Стенли. Как ваш палец? Я вас надолго не задержу. Садитесь.
Хелен усаживает меня в кресло рядом с его столом. Никак не могу вспомнить, зачем мы пришли сюда.
– Садись рядом с доктором, – говорю я Хелен и встаю.
– Нет, мама, мы пришли сюда из-за тебя.
Я снова сажусь и прошу у нее леденец.
– У тебя как раз один во рту, – замечаю я, когда она отвечает мне отказом. – Почему же мне нельзя?
Доктор поворачивается в кресле и смотрит на нас. Затем спрашивает, не буду ли я против ответить на его вопросы. Задает первый вопрос – какой сегодня день недели? Я смотрю на Хелен. Она смотрит на меня, но не помогает. Доктор спрашивает, какая сегодня дата, время года и год. Спрашивает, в какой стране я нахожусь, в каком городе, на какой улице. На какие-то вопросы я знаю ответы, на другие пытаюсь ответить наобум. Похоже, что он удивляется, когда я отвечаю правильно, но это не так-то и трудно, это как викторина. Его вопросы напоминают викторину, которую устраивали в городском социальном центре, куда мы как-то раз зашли вместе с Элизабет. Тогда спрашивали примерно так: «Какой цвет начинает на букву «г»?» Элизабет тогда была в ярости. «Что это за викторина для взрослых людей?» – спрашивала она.
– Много дурацких вопросов, – говорю я.
– Не надо так волноваться, миссис Стенли, – отвечает доктор, поправляя на шее какую-то штуку из ткани, не платок и не галстук. – Как вы знаете, мне нужно оценить ваше состояние.
– Нет, я не знала.
– Да, как я вам уже объяснял, именно этим я сейчас и занимаюсь. Итак, что это за здание?
Я огляделась и обвела взглядом стены. На них много надписей, призывающих мыть руки и стерилизовать разные предметы. «Мытье рук позволит избежать: поноса, стафилококка и Норо-вируса», – читаю я. Доктор оборачивается и смотрит на плакат, потом на Хелен и, не разжимая губ, улыбается ей.
– Вы знаете, на каком этаже мы находимся?
Я думаю какое-то время. Поднимались мы по лестнице? Или на лифте? Я бросаю взгляд на окно, но оно занавешено. Наверное, это римские шторы, чтобы никто не подглядывал.
– Ткни ему в глаза! – произношу я.
Никто не смеется. Мне тоже эта шутка никогда не нравилась. Доктор и Хелен начинают тихонько покашливать. Дочь гладит меня по ноге, а доктор проводит рукой по столу так, будто тоже гладит мою ногу.
– Сейчас я назову три предмета, – произносит он. – Я хочу, чтобы вы назвали их в обратном порядке. Поезд, ананас, молоток.
– Молоток, – повторяю я. – Молоток.
Какие там еще были слова?
– Молоток…
Мои записи лежат в сумочке. Она лежит под стулом, и я тянусь за ней. Начинаю перебирать записи, но не могу найти нужный ответ. Вместо этого я нахожу пластмассовую лягушку.
– Будет лучше, если вы не станете пользоваться записями, – говорит доктор.
Все правильно, в любом случае толку не будет, но я все равно не могу найти ничего нужного. Хотя мне попадает в руки записка про Элизабет. В ней написано, что она исчезла. Написано «где она?». Вот это настоящий вопрос. Почему доктор не задаст его?
– А теперь я хочу, чтобы вы посчитали от ста и обратно, каждый раз вычитая число «семь».
Я удивленно смотрю на него.
– Миссис Стенли, значит, так, начнем. Сто, девяносто три, восемьдесят шесть и так далее. Понимаете меня?
– Я понимаю, доктор, но я вряд ли смогла бы это сделать, будь я даже в вашем возрасте.
– Прошу вас, попытайтесь.
Он уже смотрит в свои бумаги и делает какие-то записи. Я должна вспомнить что-то еще, а эта чушь мне мешает.
– Сто, – начинаю я, – девяносто три… девяносто два… девяносто один?
Я знаю, что ошиблась, но не могу понять, в чем именно.
– Вы можете назвать в обратном порядке три предмета, которые я назвал только что?
– Три предмета, – повторяю я, не вполне уверенная в том, что означают эти слова, потому что мне приходится ломать голову над другой, очень важной вещью.
– Это не важно. Как мы называем это? – спрашивает он и указывает на телефон.
– Телефон, – отвечаю я. – Вот в чем дело. Элизабет не позвонила мне по телефону. Давно не звонила. Я даже не знаю, как долго.
– Мне очень жаль, – говорит доктор. – А вот это? – Он берет в руки что-то, но не называет имени Элизабет.
Эта вещь маленькая, она сделана из дерева. Он крутит ее в руке, так, как мы когда-то делали в школе; это такой фокус, как будто эта вещица мягкая и гибкая. Но я не помню, как она называется. Не ручка.
– Поднос, – говорю я и чувствую, что ошиблась, но назвать правильное слово все равно не могу. – Поднос. Поднос.
– Ну, хорошо, не беспокойтесь. – Врач кладет эту вещь на стол и берет лист бумаги. – Возьмите это в правую руку, – предлагает он мне.
Я тянусь за листом. Смотрю на него, затем на доктора. Проверяю обе стороны листа. На них ничего не написано. Опускаю бумагу себе на колени. Доктор перегибается через стол и берет ее, после чего возвращает его в стопку на столе. Затем поднимает карточку, на которой написано: ЗАКРОЙТЕ ГЛАЗА. Начинаю думать, что доктор тронулся умом. Я рада, что здесь не одна, что со мной Хелен. Он кладет карточку на стол и протягивает мне новый лист бумаги и ту самую вещицу. Тонкую вещицу, сделанную из дерева.
