Вольгость тихонько хмыкнул, но более явно недоверие к словам наставника показать не решился.
По соседству двое печенегов по очереди перекладывали разноцветные камушки в трёх рядах ямок в земле. За этим важным делом наблюдало ещё с полдюжины – мальчишек всех возрастов, от едва вставших на но… хотя здесь, скорее всего, едва севших на коня, до подумывающих о первых кожах с вражьих голов. Тут же печенежко лет десяти, высунув язык от усердия, мял хребет жеребенку – лечил так, что ли… у жеребячьего костоправа зритель был, если считать без Вольгостя, один – здоровенная белая с рыжими пятнами круглоголовая псина, выглядевшая покрупней жеребёнка. Она тоже вывалила язык из пасти.
Куря, тем временем, перемолвился парой слов с Бояном, встал и зашагал куда-то по кочевью, нимало не напоминая ни свой первый жутковатый облик, ни немощного старика, каким предстал после поединка с Вещим. Оборотень степной…
– Ну спрашивай, юнак. Спрашивай… – хмыкнул Боян, глядя в огонь. – Я ж тебе разрешил ещё вчера говорить.
Верещага чуть не ляпнул, что разрешил-то ему наставник до порога шатра, но вовремя прикусил язык – если уж учитель считает, что разрешил, то ему виднее, и не ученику на это возражать.
И вообще, они же из шатра вышли? Вышли. Выходит, разрешение снова в силе.
– А ты, Вещий, с этим Кур… Курей… вроде друзья, что ли? – отвыкший от разговоров язык ворочался неуклюже. Аж своим же ушам слушать больно было.
– Вроде, юнак… хорошее слово – вроде. Вроде друзья – насколько у печенежского кудесника могут друзья быть, особенно из «ковырятелей земли» и «обитателей нор».
Последние слова гусляр произнёс на печенежском.
– То есть, – со странной смесью облегчения и разочарования спросил Вольгость, – вы с ним дрались не взаправду, потехи ради? Ну, как наши меж собою?
Боян поглядел на ученика, как на безголового.
– Потехи… юнак, если б могло статься так, чтоб я Куркуте проиграл – мы б с тобою сейчас о смерти, как о благе великом, мечтали. Видел, что у него на кожухе?
– Шкура с голов ободранная с волоснёй. Как у всех печенегов…
– Э нет, юнак, не как у всех… простой печенег просто победу свою так знаменует. А кудесник степной из той «волосни» аркан сплетёт, на душу отходящую вражью накинет – и в рабство себе посмертное утянет. Так и будешь до скончанья мира на посылках у него да его наследников, а не случится наследников – в мелкую нечисть степную изродишься, станешь в дымоходах выть, ягнят хворями мучить да степнячкам дурные сны нашёптывать. Понял теперь, отчего я говорю, что простая смерть нам бы с тобою за благо сталась?
Вольгость, сглотнув, кивнул.
Не без труда приступил к новому вопросу.
– А вот как вы бились – оно было? или морока одна? Там же шатёр был – а вы орлами в небо, и полога не видать было.
– Было, конечно, юнак, – Боян поглядел укоризненно. – Просто кудесники-то ежели не совсем в мире духов, так на границе его бьются. Вот и увиделось так.
– Так оно увиделось или было? – не унимался Вольгость.
– Вольгость, – свёл клочковатые брови старый волхв. – Ты вервь переменить решил, в волхвы податься, коли тебе так надо на это ответ знать?
– Упаси Боги! – с огромным чувством ответил Вольгость, перед которым пронеслось в этот миг всё, чего он насмотрелся за время своей с наставником поездки в Дикое Поле – от невесть откуда налетевших и невесть куда пропавших птиц на медоваровом возу и до недавнего поединка учителя и печенежского ведуна. – Учитель, может, я лучше с ордой-другой подерусь, а?
– Дерись, юнак, отчего нет, – рассмеялся Боян.
– Вэх, а я тебя знаю, бледнокожий! – раздалось над головами послов великого князя. – Это ты с послом приехал? Неужели посол взял к нашим ябгу поротого?
Вольгость поглядел наверх – и заулыбался, широко и радостно.
Рядом на приплясывающем жеребчике восседал, подобрав под себя одну ногу, задиристый сопляк, приходившийся бию-толмачу Яналу вроде бы сыном. Как там его звали? Тонузоба вроде…
Ну вот и свели милостивые Боги… да ещё и не в то время, когда учитель велит молчать.
– Тонузоба, – радостно начал русин, поднимаясь на ноги с стоящего на земле седла, на которое было присел. – А подскажи, друг: ябгу – это тот, кто? Или всё же тот, кого?
В холодных глазах юного печенега зажглись рысьи огоньки.
– Какой смелый поротый… даже когда вокруг нет толпы таких же бледнокожих…
– Я тебе щас больше скажу, – продолжая радостно улыбаться, сообщил Верещага. – Я ещё бываю смелым, не только вскарабкавшись на коняшку, как белка на сосну.
Глаза печенега на мгновение заматовели – видать, разбирал чужие слова, складывал, угадывал смысл незнакомых. Потом он, сбросив свою неизменную невозмутимость, улыбнулся Верещаге – так же широко, как русин ему самому. Как будто давно не виденному другу.
– Тонузоба тебя сперва побьет, – сказал Тонузоба, разворачиваясь к Вольгостю всем телом. – Несильно – ноги ломать не станет, хребет ломать не станет. А потом возьмет плеть и будет гнать до самой вашей Куявы.
С этими словами он оттолкнулся ногами от спины присевшего на мгновение на задние ноги коня и полетел на Верещагу.
Мальчишки, созерцавшие игру, тут же столпились вокруг нового зрелища, к ним прибились и игроки, и владелец жеребёнка. Круглоголовый огромный пёс подошёл поближе – и снова улёгся.
Привлечённый шумом, из шатра выскочил рыжебородый печенег – тот самый, что вчера примеривался к головам послов палашом. Сперва пренебрежительно скривился, увидев двух поджарых щенков, вываливающих друг дружку в пыли и колошматящих кулаками. Потом разглядел, что один из «щенков» – как раз посол, и ринулся спасать честь кочевья, оттаскивая за волосы безмозглого соплеменника. Но старший посольства, бхакши с севера, созерцавший драку, встретил миротворца построжевшим взглядом и запрещающим движением руки.
С бхакши редко спорят – те, кому хоть сколь-нибудь дороги удача и здоровье. Печенег недоумённо поклонился старшему послу и скрылся в шатре – во всяком случае, случись тут один из тёмников или другой ябгу, рыжебородого не обвинят.
Боян же наблюдал за дракою, подперев щеку кулаком, и задумчиво улыбался.
Не стоит мешать, пусть парень отведёт душу. Который месяц уж ни с кем не бранился и не дрался, истомился, поди. Пора и отдых дать человеку – не зверь же он, Боян, всё-таки. Ну, большей частью…
Глава ХI
Смоленск
От Чернигова и Новгорода-Северского Смоленск тем отличался для Мечеслава Дружины, что про него вятич слыхал ещё с детства. Больше того, знал родившегося там человека – а с людьми из, скажем, Киева, про который отрок Мечша тоже был наслышан, познакомился уже посвящённым воином.
Когда входили в распахнутые ворота Смоленска, в толпе встречавших, рядом с молодой женщиной в шлеме – оказавшейся княгиней Предславой, – главой городского полка, которым тут, на диво, сидел не русин, а кривич по имени Резан, и городскою старшиною, из коей Мечеслав худо-бедно запомнил старейшего купца Горуха и коваля Узьму Древана, вятич увидел на диво знакомое лицо. Конечно, мог и обознаться, всё же едва ль не все кривичи долгоголовы, круглолицы, курносы, с небольшими глазами…
Нет. Не обознался. За едва ли не десять лет с последней встречи кривич мало переменился, только седины в усах прибавилось.
– Радосвет! Радосвет! – Мечеслав повернул коня к распахнутой створе ворот, у которой стоял знакомец. Тот изумлённо вздрогнул, прищурил тёмные глаза, всматриваясь.
– Господин? Не во гнев сказать, не припомню я тебя…
Сначала Мечеслав удивился, рассердился даже. Но потом осадил себя – а с чего торговцу его помнить? Это память отрока Мечши держала облик редкого в его детстве чужака-друга, да ещё торговца, да ещё кривича. А сколько воинов, пусть даже вятичей, перевидал, небось, Радосвет… и уж вовсе ни к чему ему было припоминать отрока-пасынка…
– Вятичи. Вождь Кромегость. Помнишь? Я был у него в дружине… – глядя на светлеющее лицо купца, Мечеслав помялся и всё же неохотно закончил: – …отроком.
– Стой, стой! – кривич потёр румяную скулу. – Мечша! Так? Тебя тогда звали Мечшей…
Помнит!
– Велесом клянусь, витязь, не признал! Вот кабы ты не окликнул – в жизни не признал бы… так ты нынче в киевской дружине? Лихо. Ну, как будет время – заворачивай, Радосветово подворье все знают.
– А ты, – от нежданной тоски в груди заломило, будто зубы от родниковой водицы, – а ты давно в наших краях бывал?
Радосвет озадаченно наморщил волчий лоб.
– Да давненько… года три уж. И то больше не по вашим землям ездил, а по соседям – голяди, да муроме, да мещёре.
Мечеслав открыл было рот… и закрыл его.
А когда он сам уехал из родного края?
Весной. Весной этого года. А всё казалось теперь таким далёким – как отрочество после посвящения.
Нет, не так.
Ничего не стало «маленьким» или «неважным».
