— Взгляни-ка! — С этими словами я передал газету моей соседке по двуспальной кровати.
Однако она, углядев в соседнем столбце заметку о танцовщице Леоноре Хьюз, тотчас же в нее впилась. Я, конечно же, потребовал газету обратно.
— Да знаешь ли ты… — начал было я.
— Мне вот что любопытно, — отозвалась моя спутница, — крашеная она блондинка или нет?
Впрочем, выбравшись вскоре из нашего семейного номера, я всюду видел в кафе мужчин, которые с возгласами «взгляните-ка!» тыкали пальцем в животрепещущую новость. А около полудня, встретив коллегу-писателя (чтобы его утихомирить, пришлось заказать шампанского), я направился вместе с ним в редакцию этой самой газеты — разузнать, как и что. Там и выяснилось, что эта история началась за три дня до того, как попала в печать.
Началась она на корабле, где молодая женщина, которая, хотя ни малейшей дурноты и не ощущала, стояла на палубе, перегнувшись через поручни. Следила она за параллелями долготы, сменявшимися под килем, в попытке определить обозначенные на них цифры, но скорость движения океанского лайнера «Олимпик» слишком для этого велика, и если молодой женщине удавалось что-то разглядеть, то лишь агатово-зеленую, сходную с листвой морскую пену, которая с шипением разлеталась вокруг кормы. Вокруг — помимо водных брызг, мрачного бродяги-скандинава в отдалении и восхищенного миллионера, который с верхней палубы первого класса пытался привлечь внимание женщины к себе, — поглядеть было не на что, и все-таки Милли Кули чувствовала себя совершенно счастливой. Жизнь она начинала заново.
Надежда — обычный груз для рейсов из Неаполя до Эллис-Айленда, чего никак нельзя сказать о судах, направляющихся на восток до Шербура. Пассажиры первого класса упражняются в софистике, а пассажиры третьего класса предаются разочарованию (что по сути одно и то же), однако молодая женщина возле поручней купалась в надеждах самого лучезарного свойства. Жизнь она начинала заново не свою, а чью-то другую — занятие куда как более рискованное.
Милли была темноволосой, хрупкого сложения, привлекательной на вид девушкой с пристальным, одухотворенным взглядом, нередко свойственным южноевропейским красавицам. Мать ее была чешкой, отец — румыном, но Милли не унаследовала характерные для выходцев из этих стран невыигрышные признаки — чересчур короткую верхнюю губу и острый, выдающийся вперед нос: черты ее лица были правильными, кожа светло-оливкового цвета отличалась чистотой и свежестью.
Спавший на мешковине в двух шагах от нее симпатичный угреватый юноша с яркими глазами цвета голубого мрамора приходился Милли мужем: именно его жизнь она и собиралась начать заново. За шесть месяцев их супружества он показал себя лентяем и кутилой, но сейчас они готовились к новому старту. Джим Кули этого заслуживал: на фронте он держался героем. Существует такое понятие, как «военный невроз», который служил оправданием для любой выходки бывшего солдата: об этом Джим Кули и сообщил жене на второй день их медового месяца, когда напился до свинского состояния и сшиб ее с ног полновесной затрещиной.
— На меня находит, — с нажимом заявил он наутро и в подтверждение этого убедительно повращал своими мраморно-голубыми глазами. — Мне все кажется, что я в бою, — вот и завожусь: что вижу перед собой, на то и кидаюсь — ясно тебе?
Джим вырос в Бруклине и попал в морскую пехоту. Как-то в июньские сумерки он прополз пятьдесят ярдов от расположения войск, с тем чтобы обыскать тело баварского капитана, лежавшего на ничейной полосе. Там он обнаружил копию секретных полковых приказов: благодаря этому его бригада пошла в атаку гораздо ранее намеченного срока, что, вероятно, приблизило окончание войны на четверть часа. В честь этого события французское командование вместе с американским наградило участников гравированными жетонами из драгоценного металла: Джим демонстрировал свой всем и каждому на протяжении четырех лет, пока ему не пришло в голову, что неплохо бы обзавестись постоянной аудиторией. Армейский подвиг Джима произвел сильное впечатление на мать Милли, вскоре назначили свадьбу, а Милли осознала свою ошибку только через сутки после того, как исправлять ее было уже поздно.
Спустя несколько месяцев мать Милли скончалась, оставив ей капитал в двести пятьдесят долларов. Случившееся на Джима подействовало заметно. Он протрезвел, а однажды вечером явился после работы с намерением перевернуть страницу и начать жизнь заново. Фронтовые заслуги помогли ему найти место в бюро, которое занималось уходом за солдатскими могилами во Франции. Жалованье там платили скромное, но, как всем известно, за океаном жить можно припеваючи на сущие гроши. Разве сорок долларов в месяц, которые он получал во время войны, не казались заманчивыми для парижских девушек и виноторговцев? Особенно если пересчитать эту сумму на французские деньги.
Милли выслушала россказни Джима о стране, где виноградные лозы налиты шампанским, и раскинула мыслями всерьез. Быть может, лучший способ потратить ее капитал — это дать Джиму шанс, шанс, после войны впервые ему подвернувшийся. В домике на окраине Парижа они забудут минувшие шесть месяцев и обретут там мир и счастье, а также — как знать — и любовь в придачу.
— Ты хочешь попробовать? — напрямик спросила она Джима.
— Милли, конечно же хочу.
— Хочешь убедить меня, что я не совершила ошибки?
— Само собой, Милли. Я там стану другим человеком. Ты мне веришь?
Милли всмотрелась в Джима. Его глаза сверкали воодушевлением и твердой решимостью. От открывшейся перспективы по всему телу у него разлилось тепло: еще ни разу жизнь не предоставляла ему такого шанса.
— Ладно, — заключила Милли. — Едем.
И вот они у цели. Шербурский мол — белокаменный змей — блестел в море под рассветными лучами: за ним виднелись красные крыши и колокольни, а дальше — небольшие аккуратные холмы, испещренные ровным опрятным узором игрушечных ферм. «Нравится вам это французское благоустройство? — словно бы говорил им пейзаж. — Оно считается очаровательным, но если вы думаете иначе, то оставьте его в стороне: выбирайте вон ту дорогу, к той колокольне. Так делалось и раньше, а конец всегда оказывался счастливым!»
Утро было воскресное, Шербур изобиловал кричаще-модными воротничками и высокими кружевными шляпками. Запряженные ослами тележки и крохотные автомобили двигались под несмолкаемый звон колоколов. Джим и Милли добрались до берега на катере, где прошли осмотр у таможенников и иммиграционной службы. До поезда на Париж им оставался час, и они вступили в яркий волнующий мир Франции. Чтобы удобнее понаблюдать за оживленной площадью, где постоянно толклись солдаты, бегало множество собак и слышался перестук деревянных башмаков, они расположились за столиком кафе.
— Du vaah,[13] — велел Джим гарсону и был слегка разочарован, когда тот ответил ему по-английски.
Пока гарсон ходил за вином, он извлек две свои военные награды и пришпилил их к лацкану. Гарсон, принесший вино, казалось, на эти медали не обратил никакого внимания и не проронил ни слова. Милли втайне не понравился поступок Джима: она почувствовала смутный стыд.
После второго стакана вина подошло время идти к поезду. Они сели в странного вида небольшой вагон третьего класса; паровоз, позаимствованный из детской железной дороги, запыхтел и с довольной непринужденностью неспешно потащил их на юг через дружелюбную, уютно населенную страну.
— Что мы в первую очередь будем делать, когда доберемся до места? — спросила Милли.
— В первую очередь? — Джим рассеянно взглянул на нее и нахмурился. — Ну, я думаю, перво-наперво мне надо будет поискать работу, так? — Вызванное вином оживление сменилось у него мрачностью. — Чего тебе надо? Без конца меня дергаешь. Купи вон путеводитель, и все дела.
У Милли упало сердце: с тех пор как они затеяли отъезд, Джим еще ни разу так на нее не огрызался.
— А мы не так уж и потратились, как думали сначала, — беззаботно заметила она. — Как-никак, а больше сотни долларов еще осталось.
Джим хмыкнул. За окном вагона на глаза Милли попалась собака, тянущая за собой тележку с безногим.
— Глянь-ка! — воскликнула она. — Вот комедия!
— Ой, да заглохни ты! Навидался я уже этого.
Милли пришла в голову мысль, которая ее приободрила: ведь именно во Франции нервы у Джима расстроились; немудрено, что какое-то время он будет злиться и раздражаться.
Поезд продвигался на запад через Кан и Лизьё, по сочно-зеленым равнинам Кальвадоса. На третьей станции Джим встал и потянулся.
— Выйду на платформу, — угрюмо бросил он. — Глотну немного воздуха, душно здесь.
Да, в вагоне было душно, но Милли обеспокоило не это, а другое: двое мальчишек в детских комбинезонах с любопытством уставились на нее через окно.
