Порой он решается бежать, но куда? с чем? При всей неразвитости, он понимает непрактичность этой мысли, и потому не без удовольствия ожидает момента, когда его опять повезут в Москву, и опять очутится он в стенах "заведения". Там он, по крайней мере, увидится с "Агашкой", а это свидание возбуждает в нем какие-то смутные надежды. Что будет? - он сам еще не может определить, но что нечто, наверное, будет - в этом он не сомневается.
- Голопятов выручит! - говорит он себе и с этою сладкою мыслью засыпает в последний раз под кровлей скромного вавиловского дома.
----
И действительно, "Агашка" - первое лицо, с которым "палач" встречается в "заведении".
- Хмылов! меня опекун в полк отдает! - объявляет он сразу.
"Палач" бледнеет.
- Так это... верно? - спрашивает он потухшим голосом.
- Через месяц, как дважды два. А ты как?
"Палач", вместо ответа, снимает с себя куртку и показывает следы рубцов, оставшиеся на спине.
- Это... за полк! - говорит он. "Агашка" вдруг проникается великодушием.
- Уйдем вместе! - говорит он, - вместе горе тяпали, вместе и уйдем!
- Да ведь ты... сам собою... и без того... - заикается "палач".
- Не хочу просто выходить... уйду! Или вот что: удерем, Хмылов, какую-нибудь такую штуку, чтоб нас обоих разом выгнали!
"Палач" с какою-то робкою радостью смотрит на своего друга.
- Да ты что, подлец? не веришь мне? - великодушествует "Агашка", - да я теперь ни за что без тебя из заведения не уйду!
Приятели целуются и заключают наступательный союз. Начинается целый ряд подвигов, слава которых, постепенно возрастая, наполняет наконец Москву. Родители с недоумением вопрошают друг друга, правда ли, что какие-то ученики "заведения" взяты будочником в кабаке; правда ли, что еще какие-то ученики того же "заведения" пойманы в ту минуту, как хотели взломать церковную кружку; правда ли, что еще какие-то ученики забрались ночью в квартиру женатого надзирателя Сен-Романа... В течение двух-трех недель "палач" и "Агашка" вдвоем совершили столько, что, казалось, будто в их подвигах участвовало не меньше ста человек.
Через месяц оба друга сидят уже в карцере; еще неделя - и за обоими приехали посланные от родных.
Друзья веселы и всецело поглощены ощущением испытываемого ими счастия. Они бодро проходят через рекреационную залу, мимо столпившихся товарищей, которые на этот раз даже не пускают вдогонку Хмылову "палача". Смутный говор удивления провожает их до самой швейцарской.
Вот они на пороге, вот уже и стены заведения остаются позади их. "Палач" останавливается и в каком-то неописанном волнении сжимает руку "Агашки".
- Не про-па-дем! - восторженно восклицает он, отчетливо разделяя каждый слог своей краткой речи.
- Не пропадем! - словно эхо, повторяет за ним "Агашка".
ПАРАЛЛЕЛЬ ТРЕТЬЯ
У начальника отделения, статского советника Семена Прокофьича Нагорнова, родился сын. Это был плод пятнадцатилетней бездетной супружеской жизни, и потому естественно, что появление его на свет произвело на родителей впечатление не совсем обыкновенное. Миша был еще во чреве матери, а родители уже устраивали его будущее, спорили о предстоящей ему карьере и ни одной минуты не сомневались, что у них родится именно сын, а не дочь. Анна Михайловна, с легкомыслием женщины, пророчила, что сын у нее будет военный; напротив того, Семен Прокофьич изъявлял надежду, что Мише суждено со временем сделаться "министерским пером".
- Ему, матушка, карьеру надобно делать, а не мостовую гранить, говорил будущий отец, - а потому мы отдадим его в такое заведение, где больше чинов дают.
Затем, рассчитавши, что Миша, пойдя по этой дороге, осьмнадцати лет уже может быть титулярным советником и что производство из коллежских регистраторов в титулярные советники, за выслугу лет, потребует не менее десяти лет, Нагорнов прибавлял:
- Даже теперь можно уже сказать, что наш Михайло Семенович состоит на службе на правах канцелярского чиновника, кончившего курс в уездном училище!
Нагорновы были люди простые и добрые и, как муж, так и жена, принадлежали к очень почтенному чиновничьему роду. "Мы искони крапивные!" шутя говаривал Семен Прокофьич и отнюдь не скорбел о том, что в ряду его предков не было ни князя Тарелкина, который был знаменит тем, что целовал крест царю Борису, потом целовал крест Лжедмитрию, потом целовал крест Василию Ивановичу Шуйскому, и которому за все эти поцелуи наконец выщипали бороду по волоску; ни маркиза Шассе-Круазе, который был знаменит тем, что в одном нижнем белье прибежал из Парижа в Россию и потом, в 1814 году, вполне экипированный, брал Париж вместе с союзниками. Отец Семена Прокофьевича уже умерший, служил советником в управе благочиния; отец Анны Михайловны, по фамилии Рыбников, находился еще в живых и служил архивариусом в одном из министерств, но так как имел генеральский чин, то назывался не архивариусом, а управляющим архивом.
Обе семьи жили чрезвычайно дружно и по воскресеньям обыкновенно собирались за обедом у Нагорновых, а так как у Анны Михайловны было еще три сестры-девицы, то в небольшой квартире начальника отделения бывало довольно людно и шумно. Это были единственные дни, когда Нагорнов весь отдавался отдохновению, не скреб с утра до ночи пером и даже позволял себе партикулярные разговоры. Скромный обед разнообразился праздничной кулебякой с сигом, которую все ели с тем аппетитом, с каким обыкновенно едят люди очень редкое и лакомое блюдо, и которая каждое воскресенье давала повод для одного и того же неизменного разговора.
- Я пятьдесят лет на свете живу, и, благодарение моему богу, никогда из Петербурга не выезжал (и батюшка и дедушка безвыездно в Петербурге жили!), и за всем тем все-таки могу сказать утвердительно, что этой рыбки да еще нашей корюшки нигде, кроме здешней столицы, достать нельзя! Вот в Ревеле, говорят, какую-то вкусную кильку ловят - ну, той, в свежем виде, никогда не видал, а чего не видал, о том и спорить не стану! - беседовал Семен Прокофьич, тщательно выскребывая ножом с тарелки соринки рыбы и капусты и отправляя их в рот.
- В Шлюшине, сказывают, этого сига множество! - возражал Михайло Семеныч Рыбников.
- Помилуйте, батюшка! какой же в Шлюшине сиг! Ладожский ли сиг или наш невский!
- Ну, да и кусается же этот невский сижок! - вставляла свое слово Анна Михайловна, - Зина! Евлаша! Леля! сестрицы! что ж вы! с сижком! - обращалась она к сестрам, которые, в качестве сущих девиц, не были свободны от некоторого жеманства.
- Они у меня скромницы! - шутил старик Рыбников, - при людях не едят, а вот после обеда на кухню заберутся, так уж там и с сижком, и с кашкой, и с рисцем... пожалуй, и платья-то расстегнут!
Сестрицы слегка зарумянивались, а остальные присутствующие заливались добродушным хохотом.
Затем разговор переходил к жареному гусю, по поводу которого тоже высказывалось мнение, что против петербургского гуся никакому другому не устоять.
- Слыхал я, - говорил Нагорнов, - будто в Москве, в Новотроицком трактире каких-то необыкновенных гусей подают, да ведь это славны бубны за горами, а мы поедим нашего, петербургского!
- У нас гуси лапчатые! - замечал, в свою очередь, старик Рыбников, вновь возбуждая во всей компании веселый смех.
После обеда старцы уединялись в кабинете и попыхивали копеечные сигары, прислушиваясь к женскому стрекотанию, немолчно раздававшемуся в спальной, и изредка перебрасываясь замечаниями.
- Так так-то, батюшка, ваше превосходительство! - говорил Семен Прокофьич.
- Да, есть тово... немного! - ответствовал, позевывая, Михайло Семеныч.
И таким порядком проходило воскресенье за воскресеньем, без всякой надежды, чтоб в эту жизнь когда-нибудь проникнул свежий, живой элемент.
Только в средине пятидесятых годов, когда русская жизнь как будто тронулась, воскресные обеды Нагорновых несколько оживились, ибо каждую неделю являлась какая-нибудь новость, которая задевала за живое и о которой трудно было не потолковать.
- Вот и марки почтовые проявились! и инспекторский департамент упразднен! - сообщал Семен Прокофьич, относившийся, впрочем, к реформам с большою благосклонностью,а что, ведь ежели теперича все сообразить, сколько в течение одной прошлой недели переформировано, так я думаю, что даже самого обширного ума на такую работу недостанет!
- Это вам, молодым людям, в диковинку эти реформы-то! возражал старик Рыбников, - а у меня, брат, в архиве все эти реформы как на ладони видны во как! За какую связку ни возьмись, во всякой какую-нибудь реформу сыщешь!
- Ну, нет, батюшка! Это не так! прежде на бумаге-то города брали, а теперь настоящее дело пошло! Я сам в комиссии о распространении единомыслия двадцать лет членом состоял - и что ж! сто один том трудов выдали, и все-таки ни к какому заключению прийти не могли! Потому - рано было! А теперича разом весь этот материал и двинули! Возьмем хоть бы почтовые ящики - какое это для всех удобство! Написал письмо, пошел в департамент, опустил мимоходом в ящик - и покоен! Нет, как же можно! Только бы, с божьего помощью, потихоньку да полегоньку, да без революций!
