И вместо того, чтобы спросить, кто он, я только промямлила:
— Но откуда?
— Такое глупое выражение лица, — улыбнулся он.
— Нормальное у меня лицо!
— Ну, мне-то со стороны виднее, согласна?
— Да кто ты вообще такой? — наконец поймала эту постоянно ускользающую мысль я. Он сказал, что знал о моем приходе. Может, он тоже предсказатель? Какой-нибудь родственник гадалки? — Ты сын госпожи Ехидиной?
Он наградил меня невероятно жалостливым взглядом.
— А у тебя не только лицо глупое, да?
— Прекрати! — я сердито топнула ногой.
— У тебя… Дафна, же есть мать?
Тогда я не обратила внимания на то, что он назвал меня по имени.
— Разумеется!
— И что, часто она сажает тебя в подвал, когда к вам приходят гости? — лениво спросил он.
Мои ладони взмокли, когда я осознала, о чем именно он говорит. Я постаралась обтереть их о юбку, но лучше не стало. Я же все правильно поняла?
— Тебе нужна помощь? — выдохнула я. — Я- я расскажу отцу. И твоим родителям. Ты знаешь, где они сейчас?
— Вот это точно ничем не поможет.
Голова закружилась, и я пошатнулась, но все же устояла на ногах.
— Эй, дыши глубже и, смотри, не расплачься, — сказал мальчик. — Кое-что сделать ты все же можешь. Вот, возьми.
Он протянул мне плотный прямоугольный лист бумаги. Но стоило мне инстинктивно сомкнуть на нем пальцы — дернул вверх. Я успела ощутить неровности, словно на листе были какие-то узоры, как тут же бумага прошлась по подушечкам, порезав их.
— Ай! — я обхватила порезанные пальцы другой рукой, прижимая к себе. — Что ты делаешь?!
Мальчик шагнул еще ближе и, больно схватив меня за локоть, потащил к лестнице, развернул и подтолкнул в спину.
— Тебе пора. Она сейчас вернется.
— Но-
— Убирайся отсюда. И еще, ту траву, что она тебе даст — выброси.
Я не смогла возразить ему.
И побежала наверх.
Я как раз успела задернуть занавеску, когда гадалка ворвалась в дом, отпихнув с дороги лопочущую что-то Феклу. Разумеется старуху это не обмануло. Сжимая в руках охапку веток с зелеными шишками, она подскочила ко мне, хватая за руку.
— Что ты там делала, мерзавка? — прошипела она.
— Отпустите!
— Что, захотелось неприятностей? Ну так я тебе устрою. Кем хочешь стать, жабой или совой? Или, может, крыской? Крыска тебе подходит как нельзя лучше.
— Только попробуйте навредить юной госпоже! — взвизгнула Фекла.
Гадалка замерла.
— Юной госпоже? — переспросила она, оборачиваясь к Фекле.
— Конечно, — фыркнула та. — Вы сейчас разговариваете с юной госпожой Дафной Флорианской! Да как вы смеете ее так хватать?!
Лицо женщины побледнело.
Мало кто захотел бы заполучить в недоброжелатели маршала Флорианского.
Я смогла выдернуть руку из ее хватки и вложила все презрение в свои слова:
— Я всего лишь хотела посмотреть плетение, — кивнула я на занавеску. — Удивилась, что в столь отвратительном доме есть что-то такое красивое.
— Но я, я подумала, — забормотала она. — Ох, простите меня, юная госпожа. И как я только не догадалась. Вот, — она протянула мне ветки. — Возьмите. Поставьте на окно, и это прогонит ваши кошмары. Не волнуйтесь, они ничего не значат, только зря беспокоят вас.
Ее мерзкое лицо расплылось в не менее мерзкой улыбке, от которой мне стало дурно. Я не могла смотреть на нее. Не после того, как вспомнила все то, что о ней говорилось в романе.
Дом госпожи Ехидиной называли Колыбелью пророков. Сама она не обладала никаким пророческим даром, зато успешно похищала детей, которые им обладали, для того, чтобы после наживаться на их даре. Она называла себя их покровителем, хотя по факту была зарвавшимся тюремщиком.
Сейчас это был всего лишь ветхий дом, но, когда ее впервые встретила оригинальная Дафна Флорианская госпожа Ехидина заправляла целым дворцом, сравнимым с дворцом графа Флорианского. Дафна всего лишь хотела узнать, как ей сжить со свету Надежду Змееву, а обнаружила весь этот ужас.
Даже ее чёрное сердце не смогло вынести подобного зрелища, и она избавилась от госпожи Ехидиной.
Это был единственный раз, когда другие персонажи хорошо отзывались о Дафне Флорианской, но и это не продлилось слишком долго. Ведь отправив на тот свет предыдущую хозяйку Дафна Флорианская просто-напросто забрала Колыбель пророков себе.
Как жаль, что я не могла так же легко взорвать это место.
— Фекла, заплати госпоже.
— Ну что вы, — заворковала старуха. — Пусть это будет подарком.
Я поспешила убраться оттуда.
А потом я поспешила рассказать обо всем графу.
Он немедленно вызвал жандармов, но, когда те пришли к дому госпожи Ехидиной, чтобы арестовать ее, они нашли только пепелище.
Мы с Платоном подслушали, как шеф сказал графу:
— По всем признакам — это было пекельное пламя. К тому же люди говорят, что видели гвардию Змеевых поблизости. Должно быть… — он осекся, покачав головой. — Ох, что они творят, не могу смотреть. И раньше устраивали беспорядки в лавках прорицателей, но чтобы дошло до такого!
— Женщина была одна?
— Да, Ваше Сиятельство.
— Тогда куда делся ребенок? Дафнюшка сказала, что там был ребенок.
— Мы ищем, Ваше Сиятельство.
Вот только они так его и не нашли.
Зато, кажется, нашла я.
Мягкий певучий голос вернул меня в настоящее. Он разрезал воздух, словно тонкая струна, дернутая неумехой и теперь тихо вибрирующая под его пальцами, голос, который можно было принять за детский, но, если прислушаться, если попытаться разобрать слова, которые его обладатель мурлыкал ночной тишине — этот голос несомненно принадлежал женщине.
Лукьян отпустил меня, и шагнув вперед отодвинул тяжелые ветки, заслонившие нам обзор.
Стайка бабочек взметнулась вверх и рванула вперед.
Туда, где на мелкой, практически иссохшей реке крутилось мельничное колесо и стоял дом, которого уже давным-давно не было на этом свете.
Глава 19
У Гордея Змеева был золотой хлыст, золотые часы, золотые артефакты, золотой меч и полные карманы золотых монет.
Единственное, что не было золотым, так это — его характер.
Что напрямую коррелировало с тем, что у него была невероятно отстойная жизнь.
Несмотря на то, что буквально каждый бы сказал, что он родился с серебряной ложкой во рту, что ему грех жаловаться и что все его беды от того, что слишком много людей вокруг готовы развалиться на куски ради того, чтобы подлизаться к нему, это и в самом деле была ужасная жизнь.
Он не назвал бы ее невыносимой, потому что признать что-то невыносимым означало сдаться, а он был достаточно взрослым для того, чтобы знать, что, когда тебе больно, морщиться — нормально.
Иногда — нормально даже орать.
Будучи наследником одной из самых влиятельных семей империи, он рос с постоянно увеличивающимся грузом ответственности, который с каждым годом все сильнее придавливал его к земле и не оставлял пространства для маневра.
И, хотя в целом его рост укладывался в диапазон средних значений, что-то в зубоскальих шутках Платона Флорианского о том, что именно вся эта груда ответственности не дает ему расти, ну, что-то в этом определенно было.
Он рано потерял сестру.
Он почти не помнил бабушку.
И всякий раз, как ему случалось встречаться в саду с матерью, его сердце прошивало осколками боли и обиды, потому что — она его не узнавала. И с одной стороны он мог ее понять. Он горевал ничуть не меньше, когда его сестра, его прекрасная и добрая сестренка стала жертвой подлых придворных интриг, но с другой — червь обиды грыз его душу, заставляя внутренности омываться черной от бурлящего непонимания кровью.
Потому что он тоже был ее ребенком.
И он был жив.
И она была нужна ему, ему нужна была его мать. В те дни, когда ему снились кошмары, в те дни, когда отец не удостаивал его даже быстрым, ничего не значащим взглядом, погруженный в дела, в те дни, когда ему не удавалось доказать, что без своей фамилии, титула, без незримой, внушающей страх и трепет тени его предков за спиной — он чего-то стоит.
