Алексей видел, как черный барс, высоко подпрыгивая, гнал по долине тысячное стадо рыжих коз.
Рощи тополей поднимались на горизонте.
Кругом бушевало море травы и леса. Ветер трепал ветви диких яблонь и груш. Стучали толстые сухие дудки трав. Дубы звенели медной сушью листвы.
Одинокие низенькие сопочки далеко-далеко выбежали на равнину, отбившись от своих хребтов, как молодые оленята от стада.
На равнине наступала весна. Когда Алексей, ехавший с тунгусами, слезал с оленя, черная липкая и вязкая земля хватала его за ноги, засасывала, словно знала, что идет пахарь, звала остаться. В корнях травы, под гниющей листвой, набирал Бердышов горсти черни. Это был не болотный ил, не речной наносник, а настоящий чернозем, и раскинулся он во все стороны без конца и края, дал рост дубам, липам и черноберезнику, диким яблоням и буйным травам.
Алексей снова садился на оленя. Он ехал, думая о том, что земель здесь хватит для целого народа. Под эти тополя к рощам просился тын да белые домики с железными крышами, зимни-ки, пашни.
С севера дул холодный ветер. Птицы навстречу ветру летели над равниной. Стаи их, осыпая деревья, клевали прошлогодние плоды и ягоды. Птичий клекот стоял в воздухе.
Многотысячные караваны гусей шли в глубокой вышине.
Солнце палило все сильней. Листва ударила из лопнувших почек. Руки Алешки покраснели от свежего загара.
Вдали блеснула вода. Утки налетали парами. Чернела гнилая трава. Начинались болота. Охотники приближались к Зее. Алексей не знал, далеко ли до родной станицы. Быть может, тысячу верст, а быть может, две или три. Казак знал только, что, спустившись по Зее до Амура, придется ему под парусом, бечевой или на веслах тащиться против течения долгие-долгие недели.
Конец первой части
Часть вторая
МАРКЕШКИНО РУЖЬЕ
ГЛАВА ПЕРВАЯ
ВОЗВРАЩЕНИЕ В РОДНОЕ СТОЙБИЩЕ
Косыми пластами лежат истаявшие сугробы и множеством открытых пастей просят у солнца пощады.
Шумит вода, проедает лед и уходит в его толщу.
С каждым днем становится жарче. Солнце принялось сгонять снега с хребтов. Сначала на белых сопках сквозь сугробы протаяли скалы, дня через три-четыре зачернели прогалины на солнцепеках. Вскоре южные склоны сопок очистились и порыжели.
Идти приходилось по тенистым местам, где еще лежали снега. Собаки выбивались из сил, волоча тяжело груженную нарту по камням и по грязи.
- Медведь уже вылез! Вода в берлогу налилась! - замечал Чумбока. Лось ходит с маленькими лосятами. Сейчас хорошо охотиться на глухаря и тетерева.
В зимней одежде жарко охотникам, пот валит градом, все тело в расчесах.
Близится перевал. Редеет лес.
Чумбока что-то увидел в траве и замер. Остановились измученные собаки.
Потолстевшая Дюбака, в кожаных узлах и меховых штанах, присела на нарту.
Она беременна, ей тяжело, но она идет вровень с упряжкой, помогает собакам тянуть парту.
- Скоро перевал... Скоро на свою сторону выйдем.
- Девять бурханов*, дайте нам дорогу, - просит Чумбока, - по этой дороге счастливо проведитe нас! Не убейте...
* Бурханы - монгольские идолы, здесь: духи.
Из земли торчит железо.
- Смотри - опять железная шапка, - говорит Чумбока брату, тронув ржавый шлем.
Братья опустились на колени и стали просить у Хозяина тайги, чтобы пропустил их, не погубил, как человека в железной рубашке.
В желтой прошлогодней траве по-весеннему журчит ручей. В тайге стоит тишина. Буйная густая поросль обступила кости в железной одежде...
Помолившись, гольды поднялись.
- Ну, теперь скорей пойдемте!
Удога прикрикнул на собак, ударил вожака палкой.
Дюбака взялась за свою лямку и навалилась на нее всем телом. Удога помогает ей. Люди и собаки потащили нарту.
Тайга, заваленная камнями, во мхах и лишайниках, мокрая, прелая, со множеством почек на ветвях, в запахах задышавшей коры.
С перевала открылся вид на низкие рыжие хребты и на сине-белую реку с промытыми льдами.
- Ручей журчит! Уй-уй! Вода бежит! - восхищался Чумбока.
Чистый, прозрачный ручей журчит по камням. Вот и черные березы с тонкой, рваной, потрескавшейся берестой, похожей на желтую китайскую бумагу.
- Эта вода уже на нашу сторону бежит, - радостно говорит Удога.
Он припадает к ручью и пьет.
Охотники спускались к долине Мангму.
Начались заросли аянской ели и высочайшей белой русской ели, черноберезника, дуба, липы. Паутина, сырость, мхи...
* * *
- Идти тяжело. Только по оставшимся льдам у берега речки собаки пройдут, а то сдохнут, - говорил на привале Чумбока.
Дюбака пела:
На холодной далекой реке,
Между острых скал,
Русский копьем бьет медведя,
Копьем бьет медведя, не боится,
По всему Мангму русские кости гниют,
Отмщения ожидают.
Братья кормят собак, разбивают палатку, Дюбака готовит ужин.
Женщина чувствует в себе новую жизнь. Она тихо улыбается... "Вот он опять ножками стучит. Когда ночью переворачивается - спать не дает. Всегда про сыпаюсь. Все ножками стучит и стучит. Ай-ай, какой ты проворный! Зверя будешь быстро гонять, этими ножками быстро будешь бегать... Мамке мяса принесешь..."
Ночью долго не спит Дюбака, смотрит в полог, где сквозь проредевшую бязь просвечивают семь звезд Большого Амбара*.
* Большим Амбаром нанайцы называют созвездие Большой Медведицы, особо почитавшееся народами Приамурья.
"Будет ребенок сказку слушать. Расскажу ему: четыре звезды по углам четыре столба. Еще три звезды лесенкой - три ступеньки... как медведь в амбар полез за юколой... Русские кости в железных рубашках по всему Амуру догнивают. Когда последние черепа сгниют, русские на Амур вернутся... Так мой отец Локке говорил..."
Дюбаке жаль неизвестного человека, забредшего в трущобу и погибшего там...
"Может быть, это отец отцов моих, русский старик, догнивает... Может быть, его потомок маленький мне в сердце ножками стучит..."
На другой день в полдень охотники вышли к Мангму. Ледяной равниной раскинулся он, еще почти не тронутый лучами солнца, со всеми тростниками, сугробами, завалами.
- Велик, велик Мангму! - пали ниц братья.
Стали появляться птицы. Пролетел коршун. Нарту, мчавшуюся по льду, перегнала стая чаек.
Талый снег с водой хлюпал под полозьями. Мерцал теплый воздух. Лед, провисший в зимнюю убыль, так и не выровняло, изогнутым пластом лежит он на отмелях.
"Воды в Амуре мало", - думает Удога.
По дороге в Онда охотники остановились в Мылках, у матери Дюбаки.
* * *
- Пьякто кобель хороший, в нарте может ходить, охотиться может, хвалил Чумбока свою собаку.
Покупатели, сидя на корточках, осматривают Пьякто.
- Кушал, нет ли? - спрашивает худолицый Денгура, ощупывая красной рукой собачье брюхо. Он может узнать на ощупь, кормлена ли.
- Пьякто самая хорошая собака! Лапы белые, сама черная. Маленьким Пьякто всегда привязанный был, поэтому не ленивый. У той собаки силы много, которая щенком на крепкой веревке сидит. Маленьких ребятишек тоже так надо привязывать веревкой к стене. Тогда будут хорошие, когда вырастут, лениться не будут.
Сейчас не время торговать собаками. На собак нет цены. Промысловая пора закончилась. Но Денгура говорит, что любит хороших собак и хочет купить Пьякто. Чумбока догадывается, что не в собаке дело, не Пьякто хочет купить он, а меха, но, чтобы расположить охотников, думает втридорога заплатить за собаку, а меха взять по дешевке.
Братья еще в пути решили, что до приезда домой никому мешков не откроют. Они отдадут долг Гао. Кроме того, надо справлять по отцу поминки. У Удоги будет ребенок. Младшему тоже надо жениться.
Хотя невеста из рода Самаров, но Удога соглашается помочь брату высватать Одаку.
Чумбока заломил за Пьякто такую цену, что кровь кинулась Денгуре в лицо. Его острые толстые уши стали как стручки красного перца.
- Хунхузы! Разбой! - воскликнул он.
- Мы хунхузы? - подскочил Чумбока, держа на руках Пьякто.
Собака заурчала и оскалила клыки.
Денгура испуганно поднялся, опасаясь, что Чумбока кинет на него собаку или Пьякто сам укусит его лицо.
Денгура обиделся. Торговля не состоялась. Чумбока был очень рад. Близился ледоход. Приходилось торопиться. Охотники простились со старухой и снова тронулись в путь.
Рыжие и белые леса выступали щетиной на горах. Великий Мангму ледяным пластом лежал меж горных хребтов. По грязным льдам охотники подъезжали к родному стойбищу. Грязь на берегу подсохла. Нарты сползли с речного льда на гальку. Псы корячились, напрягаясь изо всех сил. Чумбока кричал, бил их, и тяжелая нарта с оружием, добычей, одеждой, палаткой и мешка-ми поползла по сухому песку и камням.
"За зиму все охотничье снаряжение изорвалось, износилось, палатка стала дырявая, сохачьи шкуры истерлись, - думает Дюбака, - одежда сгнила. Все лето надо чинить, шить. К осени делать новые мешки, новые нарты". Но сейчас и думать об этом не хочется. Вдали рыжие крыши, необрубленные балки на них торчат, как рога... На отдых, в семью, домой... Собаки рвутся, лают...
