голос властно и решительно. — Я отвезу тебя в Баятходжи. И дальше. Я не отпущу тебя.
Женщина смеется.
— Все относительно. Все меняется. Отказываться от счастья глупо.
— В семнадцать лет лучше наслаждаться, чем рассуждать. Так говорит поэт Хафиз. Я люблю тебя, я люблю наслаждаться, но…
— Поедем.
— Нельзя. Меня хватятся. Они все поднимутся. Мусульманка и христианин. Ужас!
— Они верхом. Мы — на машине.
— Я боюсь. Они догонят.
Голоса замирают. Уже лишь гранатово-золотистая полоска на западе показывает, что есть где-то море и небо. Мир погружается в сырую соленую тьму. Снова прозвучал смешок, и женский голос продекламировал:
— Не думай, что мое тело может жить, не прижимаясь к твоему телу. Стыд свой в крови и пыли топчем без забот. А мне не стыдно.
И другой, властный голос:
— Лучше жизни ничего нет.
Во тьме заскрипела палуба, послышался шорох обшивки, тихо зашлепали по мелкой воде ноги.
Долго удалялись в море тихие всплески весел. На палубе слилась с мачтой темная фигура. Человек слушал ночь, море, небеса.
А потом прозаически загудел в скрытых тьмой развалинах на берегу мотор. Поломалась волшебная тишина пустыни. Из-за ломаной линии стены брызнул свет. В полосе его заплясали, замелькали резные силуэты степных зайцев.
В волшебную сказку ворвался двадцатый век. Стук мотора постепенно стихал, желтое пятно помаячило за солончаком, медленно померкло.
На старом кимэ уже некому было прислушиваться к ночным шумам. Судно, тяжело и старчески постанывая, переваливалось с боку на бок на песчаной отмели под несильным напором вдруг набежавших ленивых, еще слабых волн. Свежий бриз захлопал снастями в вышине.
Старик кимэ долго еще не сможет успокоиться.
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
ШАКАЛЫ ПРИХОДЯТ ИЗ ПУСТЫНИ
ГЛАВА ПЕРВАЯ
Сосуд золотой, наполненный уксусом.
Омар Хайям
О сердце, ты вечно в крови!
Опять ты розу увидело и мне твердишь: «Сорви!»
Бобо Тахир
В облике мрачного капитана было что-то странное. Сразу же бросалось в глаза: в густых, косматых, небрежно причесанных черных волосах прятались черные наушники из замши. Они придавали капитану вид средневекового рыцаря, тем более что и черты лица его, тяжелые, будто вырубленные топором, с глубокими рытвинами складок на щеках, заставляли подозревать в этом видавшем виды моряке человека грубого, резкого, любящего решать все с маху.
Из Красноводска до Гассанкули теплоход ползет против персидского ветра по штормовому Каспию не так уж быстро, да и задача поставлена пристальней разглядывать каждую встречную посудину.
Нет-нет да неразговорчивый моряк вынимал изо рта трубку и отдавал команду: «Стоп!»
А пока бойцы пограничной охраны, брякая и бряцая винтовками, торопливо сбегали по разболтанному трапу и прыгали в подскакивающую на свинцовой волне шлюпку, капитан закусывал зубами трубку и, уткнувшись носом в шахматную доску, все так же мрачно и безмолвно строил хитроумные комбинации, обычно влекшие за собой разгром противника.
Вот тогда-то на склоненной голове замшевые наушники были особенно хорошо видны. Они вызывали у Алексея Ивановича желание спросить. Ведь они явно таили в себе интересную историю. Мерещились военные подвиги, бои на фронтах войны, взрывы мин в море, сирены миноносцев, вспышки выстрелов.
Но комендант погранучастка Соколов вовремя предупредил всех: «Не задевайте моряка. Нарветесь!»
Встреча с Соколовым в Красноводском порту на готовящемся к отплытию пароходе была для Алексея Ивановича приятной неожиданностью.
— Интересно! — энергично жал руку Соколову Алексей Иванович. — Ехали мы, видать, в одном поезде от самого Ташкента — и нате вам, не обнаружили друг друга. Садились на один пароход, а встретились, здравствуйте, утром в открытом море.
— Признаться, завалился спать, едва добрался до койки. В вагоне была духотища, весь в поту… Не сон, кошмары… А потом, по секрету, качку не выношу…
Из разговора выяснилось, что Соколов получил назначение в комендатуру на Атрек. Естественно, что за завтраком говорили о водной экспедиции, по делам которой Мансуров ездил в Ташкент.
— Получены средства на разворот оросительных работ в наших атрекских субтропиках. Теперь предстоит разворот строительства. Беспокойно только что-то у нас.
Соколов был настроен оптимистически:
— Ничего. Наведем порядок. Теперь уж границу поставим на замок.
Сейчас они наслаждались свежим соленым воздухом Каспия и коротали медленно тянущееся в плавании время беседами и шахматными партиями.
Хоть Соколов и был в этом уголке Азии «наибольшим» — под его началом находилось километров четыреста границы с ее калтаманами, контрабандистами, целыми племенами кочевников-нарушителей, — капитан однажды во время труднейшей шахматной партии начал бесцеремонно выговаривать ему за какого-то «кавказского пленника» наших дней. Капитан бурчал под нос что-то невнятное, слов всех разобрать не удавалось, но сущность истории все прояснялась и прояснялась.
Нападал капитан на «кавказского пленника» за его «моральную распущенность» и сулил ему крупные неприятности от калтаманов и племенной знати.
— Покажут они ему, как вдовушек хорошеньких умыкать! И ты, Соколов, хорош… Попустительствуешь! Пойду-ка я послушаю, что из Гассанкули передают. Не спалили ли городишко…
Он ушел, ступая по вздыбливающейся под ногами палубе, тяжело, неуклюже, по-морски, так, что доски поскрипывали. Соколов сердито посмотрел ему вслед:
— Ишь ты! Кавказский пленник! Капитан у нас любитель литературы. Нашел в Гассанкули кавказского пленника. При чем тут пленник? У нас героиня сама пленница. А капитан хорош — пусть расскажет, где уши оставил. В моралисты лезет.
— Неудобно спрашивать, — сказал Алексей Иванович. Он прислушивался к разговору, но смысла еще не уловил. Он решал трудную задачу, подстроенную ему на шахматной доске морским волком. А мысли его нет-нет да и возвращались к Гассанкули и заставляли сладко сжиматься сердце.
Опытного, поднаторевшего на пограничной службе Соколова изрядно задевали намеки мрачного моряка.
— Играл бы в шахматы да свои «Стоп!» да «Полный вперед!» командовал.
— А что? Ничуть и не стыжусь, — сказал капитан, подтянувшись на поручнях лесенки и легко вскочив на мостик. — Уральское офицерье — дикари. Что ж я, стыдиться дикарских зверств должен? Напротив, горжусь благородным делом. Из лап зверя есаула — ему, наверное, за пятьдесят перевалило — вырвал… а он тиранил свою женушку. Ей и восемнадцати не было. Садист проклятый! Мыслимо ли было оставить дело так. Я поддержал бедняжку. Пожалел. А в офицерском клубе пошли сплетни. Есаул на дыбы… Я предложил удовлетворение… Он прислал секундантов. Все чин по чину. Ночью, накануне встречи, в укромном месте играли, сильно играли, ну, и заложили крепко. Спьянился в доску. А утром очнулся от дикой боли. Сволочи! — И он коснулся замшевых наушников. — Вот вам. Отелло двадцатого века, дерьмовый мститель за честь жены… Ненавижу офицерье, а
