— Поэты… опять поют не о том, о чем надо, — рассердился всецарь.
— Про море, вокруг которого смертные расселись, как лягушки на берегах пруда, добавил Арес злорадно.
— Ослы гремучие, — вырвалось у Аполлона.
— Пьяницы, — добавил Дионис, но без всякого осуждения.
— Они — из твоих сочинителей, — мстительно вставил Арес, глядя на Аполлона.
— Нужны они мне, — пренебрежительно скривился водитель муз.
— Не нужны? — заинтересовался Дионис.
— Хватит, — махнул рукой всецарь.
И картинка тут же изменилась, быстро понеслась над волнами моря, над его простором, достигла берега, пронеслась над сушей и остановилась на поляне близ лесистого склона горы Иды, где на стволе поваленного дерева сидел мальчик лет восьми в широких штанишках и потертой тунике и надевал на голову фригийский колпак, но колпак улетел, зацепившись за не замеченную ребенком сухую ветку.
— Парис… Он знает вкус молока медведицы, — сказал Гермес.
— Вот ему и решать, кому достанется это проклятое яблоко, — объявил Зевс.
— Ка-ак?! Почему? — крайнее замешательство, оторопь, растерянность охватили все божественное собрание.
— Он же еще маленький, — пыталась поправить положение Гера.
— Вырастет, — пообещал всецарь. — И кончим на этом.
Из чертогов Зевса Аполлон, Дионис и Арес вылетали вместе, держась друг друга. Мало ли как встретят каждого в отдельности, как приветят каждого из них богини, поручения которых они взялись выполнять. Вместе как-то спокойней. Летели бессмертные дружной троицей, словно не они только что остро соперничали.
— Значит, поэты тебе, Аполлон, не нужны, — уточнил Дионис деловито.
— Можешь забрать их себе, — проворчал тот.
— Певцы все-таки, — рассудил Дионис.
— Они и безголосые бывают, — презрительно прогудел Аполлон.
— Сплошь и рядом, — согласился Дионис. — Значит, забираю. Ты — свидетель, — повернулся он к Аресу.
И чтобы отвлечь братьев от только что сказанного, раскатисто захохотал:
— Ловко рассудил наш отче.
— Как это? — не понял Арес.
— А так, если что случится из-за яблока, отвечать придется Парису. Пусть только вырастет.
— Ха-ха-ха, — загрохотали и Аполлон, и Арес.
Дионис тоже подхохатывал: он один был в выгоде от встречи. Если яблоко для прекраснейшей из богинь никому пока и не досталось, то поэтов под шумок закрепил с сего дня Дионис за собой.
И остается уповать на чудо.Ты не настолько с женщиной един,Чтоб истинное из ее глубинПоднять и мир преобразить… Откуда
И что берется? Крикнуть: не забуду?А что ты не забудешь? Назови.Что видишь ты в явлении любви?И сам-то ты пришел сюда откуда?
Вот женщина, и в ней — не замечал? —Священные начала всех начал.А в том числе — и своеволье блуда.
Чудесное нам вызвать не дано.Как в пропасти, запрятано оно.Вся наша неустроенность отсюда…
Никаких амазонок не было. Все это сказки, этак лет через тысячи две установят мужчины. Некоторые из них, правда, не то чтобы засомневаются в этой правде своей, а вроде как почувствуют, что чего-то стало не хватать, что важное нечто утрачено. А чувство такое, между прочим, тоже своеобразное свидетельство в пользу амазонок, а не в пользу тех мужчин, которые две тысячи лет спустя заявят: не было, и все тут.
Но ведь остается и, так сказать, веское доказательство. О существовании амазонок свидетельствует сама древность. Уже для античных греков существовала древность-свидетель. Да, она свидетельствовала не самыми безупречными способами — передаваемыми из поколения в поколение россказнями, версиями, легендами. Но само-то понятие «свидетель-древность» никто не в силах отменить.
Не было диких воительниц, амазонок, заявляли мужчины новейшего человечества. Того человечества, что едва ли не заново после ухода античности начинало учиться. И, словно в насмешку над категоричностью мужчин новой юности человеков, появились феминистки. Красноречивый вариант хорошо забытого старого. Чем не амазонки? Чем не воительницы? Чем не тигрицы, задирающие антилоп, чем не львицы? Пищу наиус-пешнейше добывают, поговаривают, что и для него — льва своего — тоже. А львы… Со львами со времен известного подвига Геракла — проблемы… Героическая древне-греческая молодежь, подражая своему кумиру, львов повывела. Не красуйся, ишь, вырядился: герою положена шкура льва. Львицы же просто покинули Элладу: кормить-то стало некого.
В общем, с какого-то не самого счастливого для человечества момента у мужчины, пусть и из целесообразности (какой-то из множества целесообразностей), возникла жажда показать себя. Вот он какой храбрец, боевой да воинственный. А еще — вот он какой, углубившийся в размышления. Прямо-таки — сама рассудительность. Ум да разум. И вообще — мир переделать только мужчины способны.
Женщина же не принимает ни крайностей помпы, ни крутых перемен. Она их боится, провидчески и из охранительного инстинкта, словно мышей, проникающих за добычей ночью в обжитую пещеру, где малышня беззащитная спит. Такую женщину — на второй план!
Отчего же иным женщинам не взбунтоваться. Или, точнее, не поотстаивать себя, огрызаясь, сверкнув оружием.
Амазонок ожидал удел античных львиц? Это я готов признать.
Между тем корабли, возглавляемые Гераклом, приблизились к берегам, где в море впадала река Фермадонт, вокруг которой и расстилалось царство амазонок.
Море негостеприимно насупилось. Ветер с берега словно пытался отпугнуть чужаков, отогнать: у-хо-ди-те. Земля пустынна, лишь кое-где небольшие зеленые островки тополей и ольх, редко среди них — остроугольные вершины кипарисов. Ни полей ни вблизи, ни вдали, по обычаю разделенных межами, ни голоногих жнецов. И птицы — темные, черные, будто здесь, кроме морских ворон, ничего и не водилось.
Суда греков близ нахмуренной земли сгрудились, по очереди подплывая поближе к кораблю Геракла. Тезей с Мусеем, Перифой, племянник предводителя похода Иолай, а за ним и Пелей перебрались на борт гераклова корабля. Рядом с Гераклом — и Адме-та, дочь Эврисфея, жрица богини Геры и единственная женщина в этой экспедиции. Именно для нее и должны греки добыть пояс Ареса, охраняющий от любовных чар.
— Гнилое место, — философски вздохнул Пелей, — как бы не повредилось тут наше здоровье.
— Даром что ли эти места называют родиной жалобных песен? — поддержала Пелея Адмета.
— Женщины без мужчин, много ли от этого радости, — притворно вздохнул Пелей.
— Так вот они мы, вот — мы! — воскликнул Иолай.
— Правильно, — одобрил его Пелей, — сходиться надо с теми женщинами, которые будут тебе за это благодарны.
— Фи, фи, — фыркнул Мусей, — разве так нужно говорить о женщинах.
— А как? — повернулся к нему Пелей.
— О, если бы я стал небом, чтобы смотреть на тебя множеством глаз, — пропел Мусей. — Правда, Адмета?
— Правда, — рассмеялась жрица Геры, — только не забывайте, что стрелы у амазонок не Эротом сделаны.
— Испугала, — живо откликнулся Мусей, — а здесь, на корабле, разве не опасно? Какая, по-твоему, толщина корабельной доски?
— Какая? — переспросила Адмета.
— Четыре пальца, — пояснил Мусей. — И давно моряками сказано: нас в море от беды отделяют всего четыре пальца.
— Что нам буря, что нам битва, что для нас любовь, — подражая поэту, пропел Пелей.
— Конечно, — согласилась Адмета, — корабельные поросята едят и во время бури.
И все рассмеялись.
— Может быть, подплывем ближе, — предложил Тезей Гераклу, не принимавшему участия в общем смехе.
— Не спеши в пути, — остановил его Геракл.
А стоявший рядом кормчий заметил:
— Вон дальше волна мутная, песок поднимает.
— Смотрите, — вдруг сказал кто-то, — к нам плывут.
И все увидели, что к ним направляется большая лодка с вооруженными амазонками. Часть из них гребли, а три женщины в матовых кожаных шлемах со щитами в виде полумесяца стояли впереди.
С корабля Геракла спустили веревочную лестницу с деревянными перекладинами. Лодка, слегка сманеврировав, подошла прямо к ней. Однако на судно греков амазонки подниматься не стали.
— Что привело к нашим скромным берегам великого Геракла и его товарищей? — спросила одна из трех стоящих.
Геракл подтолкнул Тезея, и Тезей подошел к корме, где спущена была веревочная лестница.
— От столь прекрасных взоров ни одна новость не останется скрытой, — стараясь казаться восхищенным, склонился Тезей перед женщинами.
— Боги ночью сообщили эту новость жрицам из Каменного дома — во сне, — невозмутимо ответила та, что первой обратилась к пришельцам.
