В палатке царил полумрак, хотя было около часа дня. Брезент изнутри и снаружи покрылся ледяной: коркой. Я отыскал свечу и зажег ее.
— У меня осталось еще четыре свечи. Жаль, что не сорок и не сто. Одной свечи достаточно, чтобы в палатке было светло и даже тепло, если снаружи завалить палатку снегом. Но в наших запасах нет свечей, Андре. Я положил шесть штук в свои личные вещи, чувствовал, что они нам пригодятся. Почему в твоем списке не значатся свечи?
— Приходится выбирать, — ответил Андре. — Взвешивать все «за» и «против», исключать многое, что кажется необходимым.
— Я частенько вспоминаю старт, — сказал я. — Как мы потеряли гайдропы, когда гондолу прижало к воде Датского пролива и вы со Стриндбергом в панике сбрасывали балласт мешок за мешком, пока «Орел» не превратился в свободно летящий шар.
— Продолжай.
— Я всегда считал тебя знатоком воздухоплавания. И не только я, вся Швеция, почти вся Европа. Я прочел все твои заметки о полетах на «Свеа». Некоторые из них у меня с собой. Я снова перечел их, когда не спалось.
— Ну?
— Знаешь, сколько раз поднимался на шаре Чарлз Грин? Если не ошибаюсь, пятьсот двадцать шесть. А Гастон Тиссандье? Сотни полетов, он, наверно, потерял им счет. И вдруг дней десять назад мне пришло в голову, что ты, Андре, который задумал и начал самую большую и рискованную в мире экспедицию на воздушном шаре, — ты до этого совершил только, девять полетов на маленьком, плохоньком шаре. Девять полетов! Всего-навсего. Это значит, что как воздухоплаватель ты любитель и новичок. Шар «Свеа», около тысячи кубических метров, — пигмей среди воздушных шаров! Ты самоучка. Этим я не хочу сказать ничего дурного о самоучках вообще. Я тоже совершил только девять полетов вместе со Сведенборгом в Париже. Но у нас были квалифицированнейшие руководители, мы прошли методическое обучение. Осторожный старик Лашамбр, для которого аэронавтика была делом ювелирной тонкости. Не столь осторожный усач Алексис Машурон. Замечательный мастер Безансон, который относился к воздухоплаванию как к изящному искусству и в то же время как к сложному спорту. Я говорю это не затем, чтобы тебя обидеть.
— А я не из обидчивых, — ответил Андре.
— Не исключено, что я больше твоего знаю об аэронавтике. Во всяком случае, мне так казалось, когда ты сбрасывал балласт над Датским проливом.
Стриндберг разжег примус, чтобы приготовить легкий обед. Льдина развернулась на восток, и, как я ни старался закупорить вход, в палатку проникал снег, влекомый норд-остом.
— У меня здесь, в моих вещах, твой отчет о попытках управлять шаром «Свеа» с помощью паруса и гайдропов, — сказал я. — Опыт произведен 14 июля 1895 года, отчет датирован 12 декабря.
— Совершенно верно, — заметил Андре.
— Превосходный отчет, куча цифр, кроки, данные о ветре и курсе. И написано, что тебе удалось заставить шар идти под углом до тридцати градусов к направлению ветра.
— Совершенно верно, — повторил Андре.
— Но весь полет длился три с половиной часа!
— Мой шестой полет на «Свеа», — сказал он.
Ветер крепчал. Напрягая слух, мы различали гул и рокот льда.
— Одна-единственная попытка управлять шаром с помощью паруса и гайдропов — это все, на чем ты основал нашу попытку дойти до Северного полюса, — сказал я. — Ты убедил в том, что это возможно, не только короля Оскара, Альфреда Нобеля, Диксона и Ретциуса. О Норденшельде я уже и не говорю. Тебе удалось убедить весь мир. Кроме экспертов-воздухоплавателей. А то, что конструкция парусов и размещение гайдропов — ошибка на ошибке? Три гайдропа были укреплены слишком близко к центру шара. Балластные канаты привязали за кольцо перед парусом...
— Совершенно правильные замечания, — ответил Андре. — Если не ошибаюсь, ты уже высказывал их.
— И те и другие канаты надо закреплять с наветренной стороны стропового кольца, возможно ближе к корме.
— Ты прав.
— Я плохой полемист, — вступил Стриндберг. — И мне не хотелось бы критиковать задним числом. Но факт есть факт: мы с Экхольмом еще в прошлом году отмечали, что гайдропы помещены слишком близко к центру шара.
— В самом деле? — сказал Андре.
— Ты обещал это исправить, — продолжал Стриндберг. — Но так ничего и не сделал.
Андре сбросил одеяло.
— Жарища окаянная.
— У тебя жар, — сказал я. — Хотя некоторые говорят, будто севернее семидесятой параллели жара не бывает. Дать тебе опий или морфий?
— Ни того, ни другого.
— Я не хочу тебя принуждать.
— Ты не можешь меня принудить.
— Когда доктор Экхольм вышел из состава экспедиции, — сказал я, — он, в частности, утверждал, что шар пропускает газ. Что он не продержится месяц в воздухе, как ты обещал.
— В частности, — повторил Андре.
— А твои слова?
— Какие именно?
— Будто «Орел» продержится в воздухе тридцать дней, семьсот пятьдесят часов. Семьсот пятьдесят часов, а на деле не прошло и пятидесяти часов, как гондола уже билась о лед.
— Обледенение, — ответил он. — Влага и обледенение. Больше тонны лишнего веса прижимали шар вниз, когда мы сели. Если бы не влага и лед, мы сейчас были бы в Сибири или на Аляске.
— Экхольм считал, что шар не держит газ, — повторил я. — Нобель предложил оплатить новый шар. Ты отказался.
— Конечно, — ответил Андре. — «Орел» — лучший из всех воздушных шаров, какие когда-либо конструировались. Зачем делать новый шар? В лучшем случае он был бы равен «Орлу». Гайдропы, паруса, управляемость шара? Чертовски сложная штука.
— Почему заранее не проверить шар — подъемную силу, утечку газа, управление?
— Нехватка времени, — сказал Андре. — У нас попросту не было на это времени. Не было времени, дорогой друг.
Буря, сильный мороз. Ветер сместился к норд-весту.
Час за часом мы обсуждали свое положение.
— Мы должны быть реалистами и циниками, — сказал я.
— Кто тебе мешает? — спросил Андре.
— Я устал. Чертовски устал. У меня сводит ноги, а на левой ступне два нарыва. Но ведь я. самый крепкий. Ты уже немолод, Андре. А ты, Стриндберг, слишком молод и слаб. Дальше возиться с санями нет смысла. Продолжать наш переход — переход вслепую — нелепо. Мы идем на восток, нас сносит на запад, идем на юг, нас сносит на север. И в какую бы сторону мы ни шли, куда бы нас ни сносило, одно несомненно: впереди зима, бураны и неслыханные морозы. Я самый крепкий, и то не боюсь честно признать, что долго не выдержу. Из-за больной ноги я еще дня два не смогу один тащить сани. А потом придет моя очередь помогать вам. Единственный разумный выход — построить из снега и льда надежную хижину. Тогда у нас будет шанс пережить зиму и весной двинуться дальше.
— Я уже давно об этом думаю, — сказал Стриндберг.
— Я подчиняюсь мнению большинства, — сказал Андре.
— Как всегда, — заметил я.
Воспользовавшись тем, что ветер ненадолго стих, мы со Стриндбергом проверили наши запасы. Итог был неутешительным. Пришлось вводить норму: в день на троих четыреста граммов мяса, двести граммов концентрата, семьдесят пять граммов размоченных галет или хлеба и две порции горячего кофе или какао.
При таком пайке можно растянуть провиант на три недели.
Андре крепко спал, завернувшись в одеяло.
— Он лазил в аптечку, — сказал я. — Ящик сдвинут на несколько дециметров, на крышке нет снега. Насколько я могу судить, взял облатку с опием и облатку с морфием.
С утра слабый северный ветер, небольшой снегопад, туман, видимость несколько сот метров, около двух градусов мороза.
Было ясно, что нам нельзя оставаться на этой льдине. Она была совсем маленькая: развалившийся торос с припаем из обломков льда.
— Что же это ты, Андре, не воспользовался случаем произвести научные наблюдения, пока мы сидели без дела, не проверил толщину и плотность льда? — съязвил я.
Андре предложил сделать вылазку и поискать подходящую льдину для зимовья.
— И оставить здесь все наше снаряжение? — спросил я.
— Да. Без него мы успеем разведать площадь побольше.
— Пойдем врозь? Каждый в свою сторону?
— Ну да, почему нет?
— Либо у тебя помрачился рассудок, либо ты еще не проснулся. Лед движется, все меняется — разводья, торосы, снегопад, туман. Что за безумная идея! Чтобы мы разошлись на разведку, ты — на восток, Стриндберг — на юг, я — на запад!
— Нет так нет, — сказал он.
— Не пройдет и четверти часа, как мы затеряемся в этой проклятой белой каше.
— Завтра все трое были бы мертвы, — добавил Стриндберг.
Мы свернули лагерь. С палаткой пришлось повозиться: ледяная корка внутри и снаружи. Мы соскребли лед, но не решились сложить палатку. Чтобы не лопнул брезент, расстелили ее в лодке.
— Когда-то она весила девять килограммов,— сказал я. — Теперь все двадцать.
