Отрицательное отношение к онанизму поддерживается у публики известным ей, но значительно преувеличиваемым его вредом от продолжительного злоупотребления онанизмом.
Далее, народный инстинкт или народная совесть осуждает, как безнравственное, всякое явление, моральное санкционирование которого могло бы нанести тяжёлый ущерб личности или обществу. Своим осуждением народная совесть создаёт известную защиту от распущенности и вредных для здоровья эксцессов. Надо принять во внимание и то обстоятельство, что распространение онанизма могло бы ограничить нормальное половое общение, не только внебрачное, ни и законное. Если бы онанизм был нравственно дозволенным, то мужчина, по мнению Молля, совершенно не стал бы бороться за обладанием женщиной, и нравственная ценность последней значительно уменьшилась. Аналогичные соображения имеют место и при онанизме у женщин. Необходимо спаять оба пола и заставлять народную совесть осуждать онанизм.
С этим последним взглядом я не могу не согласиться, но решительно протестую против мнения Молля, что нравственное санкционирование онанизма прекратило бы борьбу за обладание женщиной. По моему глубокому убеждению, никакие моральные одобрения или запрещения онанизма не могут помешать извечному стремлению полов друг к другу. Онанизм, как бы на него ни смотрела мораль, был и будет для нормальных людей, т. е. для огромного большинства, не более как суррогатом полового акта с существом другого пола.
Психоаналитическая школа Фрейда усматривает причину чувства виновности у онаниста, главным образом, в кровосмесительном характере фантазии, которую, по мнению этой школы, сопровождается каждый онанистический акт.
Под мыслями о кровосмешении Фрейд и его ученики (Штекель, Задгер, Ранк, Штейнер и др.) разумеют фиксирование детского влечения на родителях, братьях, сёстрах и других окружающих лицах, которые представляются ребёнку заместителями кровных родственников. «Ребёнок не умеет проводить различие в своих симпатиях. Он ещё не умеет провести разницу между двумя формами любви, которые у взрослого дифференцируются, с одной стороны, в половое чувство, с другой стороны — в идеальную любовь. Ребёнок знает лишь одно желание — обладать любимым предметом и в соответствии с этим считает всё, что противится такому его стремлению, тяжким нарушением своих прав. Поэтому как его склонность к любимому объекту, так и враждебное чувство к нарушителю его любовного счастья сопряжены у него с тяжёлыми аффектами. Первым предметом любви у каждого мальчика является, по необходимости, сначала мать, которая его нежит, кормит, защищает; поэтому на неё и направлена вся склонность мальчика. Он хотел бы целиком обладать матерью. Когда же с притязаниями на любовь матери является отец — и инстинктивная ревность ребёнка скоро замечает в нём более счастливого соперника, — то ближайшим последствием этого является аффективная антипатия к воображаемому нарушителю его счастья, которая может усилиться до степени ненависти к отцу. Это напоминает мотив легенды об Эдипе, в которой сын убивает отца и женится на матери. С годами ребёнок, под влиянием культуры и воспитания, узнаёт, что его отношение к родителям было неправильно. Его первоначальная, чисто чувственная склонность к матери поднимается до более высокого уровня детской любви. Он научается впоследствии направлять свои чувственные стремления на другие объекты, где он не вступает в конфликт с законами о нравственности. Таков нормальный процесс. Но у некоторых субъектов дело происходит не так просто. Когда наступает время отстранить от матери чувственное влечение к ней, то они бывают вынуждены в то же время совсем лишиться всей своей способности к любви: при вытеснении своей эротической склонности к матери они в то же время вытесняют и всю свою сексуальность» (Штейнер).
«Если, — говорит Задгер, — исходить из того основного положения, что каждая первичная онанистическая фантазия всегда носит кровосмесительный характер, по крайней мере, при первых онанистических актах, то тотчас же станет ясным целый ряд трудно объяснимых или вовсе необъяснимых явлений. Так, например, станет ясно, почему большинство людей гораздо больше стыдятся онанизма, чем это представляется обоснованным при всеобщем распространении его. Станет также понятно, почему громадное большинство людей с презрением смотрят на онанистов. В том и другом случае за этим стоит бессознательное знание того, что первоначальные сопутствующие представления строжайше запрещены».
По моему мнению, школа Фрейда обобщает и чрезмерно преувеличивает наблюдаемую иногда сексуальную окраску влечения детей к родителям. Но и осторожные наблюдатели признают, что если ребёнок любит мамину постель и охотно укладывается в неё, то часто в основе этого лежит сексуальное переживание. Заслуживает внимания также то обстоятельство, что мальчики чаще повязываются к матери, а девочки к отцу. Напротив, гомосексуально чувствующие мужчины сообщали Моллю, что они в детстве охотнее целовали отца, чем мать. Очень редко половое влечение бывает направлено на родных братьев и сестёр. Это объясняется отчасти тем, что половое чувство мало возбуждается при продолжительной совместной жизни. Далее, большую роль играют внушаемые ребёнку с детства взгляды и воззрения, имеющие целью устранение кровосмешения. Под влиянием этих же причин, вероятно, исчезают половые элементы из чувства ребёнка к матери.
Мне лично только в одном случае пришлось встретиться у онаниста если не с мыслью о кровосмешении, то, во всяком случае, со значительно более тёплым чувством к матери, чем это обыкновенно встречается. Считаю необходимым добавить, что пациент, 19-летний студент, совершенно не был знаком с учением психоаналитической школы. Вот что он сообщил мне об образах, представляющихся ему при онанировании:
«Единственными возбудителями в моей половой жизни являются ванны. Дело в том, что при мытье мне помогала мать, и вот этот образ — нагого юноши, которого моет женщина-мать, принадлежал к излюбленным мною. Вообще большинство моих представлений носило явно мазохистский характер. Так, раз в гимназии я наблюдал следующую сцену: одного моего товарища, тайного онаниста, как я подозревал, ради потехи посадили в деревянный ящик и затем мальчики по очереди надавливали на его половые органы. По блеску его глаз я понял, какое наслаждение, смешанное с болью он при этой игре испытывал. После этого я часто представлял себя в его роли. Вот другой случай: у нас служила прислугой здоровая, белокурая девушка. Однажды, когда она раздевалась, ложась спать, я случайно увидел её тело. Мне особенно запомнились её колени. И я часто потом представлял себе, что она крепко держит голову, зажавши её между своими коленями. Или я должен был носить на своих плечах раздетую женщину. Или меня слегка секли или, лучше сказать, приготовлялись сечь. При этом смысл всех этих видений отнюдь не заключался в том, что мне причиняли боль, но скорее в том, что я, имея полную возможность избежать, скажем, сечения, всё-таки покорялся. Вот в этом сознании позорного безволия и заключалась для меня главная привлекательность. Сюда же относится и смутное желание матери. Иногда мне представлялось, что я лижу её тело или обнюхиваю его, причём моё внимание фиксировалось на постепенном утолщении её ног в бёдра. Эта тенденция ног, расширяясь, переходить в бёдра, всегда вызывала во мне представления колыбели, укачивания, постепенного погружения в сон, или погружения лица, носа, глаз в мякоть её тела. Иногда она обливала меня в этот момент молоком. Здесь меня возбуждала моя покорность её животному, могучему материнству».
Чувство виновности, причиняющее онанисту большие душевные страдания, в то же время повышает наслаждение, доставляемое онанизмом. Дело в том, что каждому наслаждению присуще стремление усилить его. При повторении наслаждения оно теряет часть своей прелести. Отсюда стремление к варьированию или к усилению раздражения. Это усиление, однако, трудно достижимо при онанизме. Поэтому онанист хочет повысить наслаждение путём создания внутренних сопротивлений.
«Всё, чего мы можем достигнуть легко, шутя, уже не представляет для нас наслаждения. Все мы ищем вечной борьбы. Все мы, в сущности, воинственные натуры, для которых борьба является потребностью. Так как наша культура не всегда даёт нам повод для внешней борьбы, то борьба обращается внутрь нас. Мы создаём себе искусственные сопротивления, чтобы их преодолевать и тем увеличить значение победы. Благодаря запретности онанизма, он приобретает совершенно исключительную привлекательность» (Ранк).
Штекель полакает, что если бы онанизм был дозволен, то к нему влекло бы гораздо меньше. Я считаю, что при более терпимом отношении к онанизму распространение его не уменьшилось бы, но скорее бы увеличилось, зато уменьшились бы или исчезли бы тягостные душевные переживания онанистов.
