— Ваше величество, — ответил я, — вы избрали людей, равно преданных вам, но с неравными способностями; я назвал того, кого считаю наиболее одаренным, и уверен, что сумею с ним ужиться.
Мой выбор совпал с желанием короля, и он всегда помнил, что я не посчитался в этом случае с собственными симпатиями. Он сказал мне:
— Вы будете Первым из двух.
Король не скрыл этого разговора от моего коллеги, и тот отплатил мне дружбой за эту услугу. Внимание, которое оказывал мне герцог де Ленонкур, было причиной того внимания, каким меня окружили в обществе. Слова: «Король живо интересуется этим молодым человеком; этот молодой человек далеко пойдет, он понравился королю» — могли бы заменить мне талант, к тому же они придавали любезному приему, какой обычно оказывают в обществе молодому человеку, особый оттенок почтения к власти. Бывая у герцога де Ленонкура, а также у моей сестры, к тому времени вышедшей замуж за своего кузена, маркиза де Листомэра, сына нашей старой тетушки, у которой я бывал на Иль Сен-Луи, я понемногу познакомился с наиболее влиятельными представителями Сен-Жерменского предместья.
Вскоре Анриетта ввела меня в круг избранного общества, так называемого «Пти-Шато»[49], действуя через княгиню де Бламон-Шоври, которой она доводилась внучатой племянницей; Анриетта так горячо отзывалась обо мне, что княгиня тотчас пригласила меня к себе; я выказал ей глубокое почтение и сумел понравиться; она, правда, не стала моей покровительницей, но прониклась ко мне дружескими чувствами, в которых было что-то материнское. Старая княгиня решила познакомить меня со своей дочерью, г-жой д'Эспар, с герцогиней де Ланже, виконтессой де Босеан и графиней де Мофриньез, которые поочередно были царицами модных салонов и принимали меня с изысканной любезностью, тем более, что я не претендовал на их благосклонность и всегда старался быть им приятным. Мой брат Шарль теперь не отрекался от меня, напротив, он искал во мне поддержки; однако мой быстрый успех пробудил в нем тайную зависть, причинившую мне впоследствии много огорчений. Родители мои, удивленные таким неожиданным возвышением, были польщены в своем тщеславии и признали меня наконец своим сыном; но чувства их были несколько искусственны, чтобы не сказать, наигранны, и потому эта перемена не оказала особого влияния на мое уязвленное сердце; всякое чувство, запятнанное эгоизмом, не вызывает в нас живого отклика: сердцу претят лицемерие и корыстные расчеты.
Я каждый день писал моей дорогой Анриетте и получал в ответ одно или два письма в месяц. Ее душа всегда витала надо мной, ее мысли, побеждая расстояния, окружали меня атмосферой чистоты и невинности. Ни одна женщина не могла меня покорить. Король узнал о моей неприступности; сам он в сердечных делах следовал школе Людовика XV[50] и, смеясь, называл меня «Мадемуазель де Ванденес», однако скромность моего поведения пришлась ему по душе. Я уверен, что терпение, которому я научился еще в детстве, а особенно в Клошгурде, сильно способствовало благосклонности ко мне короля, который был всегда чрезвычайно милостив со мной. Должно быть, по какой-то прихоти король просматривал мои письма, ибо он вскоре узнал причину моего целомудренного образа жизни. Однажды, когда я сидел и писал под его диктовку, вошел герцог де Ленонкур, несший службу во дворце; король окинул нас обоих лукавым взглядом.
— Так как же, старик Морсоф все еще не хочет умирать? — спросил он герцога ясным, звучным голосом, которому при желании умел придавать оттенок едкой иронии.
— Не хочет, — ответил герцог.
— Графиня де Морсоф — сущий ангел, и я желал бы видеть ее при дворе, — продолжал король. — Но если на этот раз я бессилен, — с этими словами он повернулся ко мне, — то мой царедворец будет счастливее меня. Вы получаете свободу на полгода; я решил взять вам в помощники того молодого человека, о котором мы вчера говорили. Хорошенько развлекайтесь в Клошгурде, господин Катон[51]!
И он, улыбаясь, удалился из кабинета.
Словно ласточка, летел я в Турень. Впервые я мог предстать перед той, кого любил, не прежним мужланом, а в изящном облачении светского молодого человека, манеры которого были отшлифованы в самых изысканных салонах, а воспитание завершено самыми утонченными женщинами; я получил наконец награду за все свои страдания, послушавшись советов самого прекрасного ангела, какому небо когда-либо вручало судьбу ребенка. Вы знаете, как я был одет в первые месяцы моего пребывания во Фрапеле.
Когда я попал в Клошгурд, выполнив в Вандее поручение короля, я был похож на охотника: в толстой зеленой куртке с заржавленными жестяными пуговицами, в полосатых штанах, кожаных гетрах и грубых башмаках. Продираясь сквозь кустарник, я так изорвал свой костюм, что графу пришлось одолжить мне одежду. На этот раз два года жизни в Париже, привычка находиться близ короля, отпечаток, наложенный богатством, моя возмужавшая фигура, лицо, которое отражало свет моей безмятежной души, таинственно слившейся с чистой душой, озарявшей ее из Клошгурда, — все это преобразило меня: я приобрел уверенность в себе, но без самодовольства, я чувствовал внутреннее удовлетворение, зная, что, несмотря на молодость, достиг высокого положения в обществе, и сознавал, что стал тайной поддержкой и скрытой надеждой самой пленительной женщины на земле. Быть может, во мне шевельнулось тщеславие, когда кучер, щелкнув кнутом, повернул в новую аллею, ведущую от шинонской дороги к Клошгурду, и перед нами открылись незнакомые мне решетчатые ворота в недавно построенной вокруг парка ограде. Я не сообщил графине о своем приезде, желая сделать ей сюрприз, и был вдвойне не прав: сначала она испытала потрясение, какое причиняет нам долгожданная радость, которую мы считали несбыточной; а потом она дала мне понять, что всякая заранее подстроенная неожиданность свидетельствует о дурном вкусе.
Взглянув на молодого человека, в котором она раньше видела только ребенка, Анриетта невольно опустила глаза, и это медленное движение казалось почти трагичным; она позволила мне поднести к губам ее руку и ничем не выказала глубокой радости, которую выдавал лишь охвативший ее легкий трепет; а когда она вновь подняла голову и посмотрела на меня, я заметил, как она бледна.
— Значит, вы не забыли старых друзей? — спросил г-н де Морсоф, который не постарел и ничуть не изменился.
Дети бросились мне на шею. В дверях я заметил строгое лицо аббата де Доминиса, нового наставника Жака.
— Нет, — ответил я графу, — теперь я буду свободен шесть месяцев в году и надеюсь проводить их у вас.
— Что с вами? — обратился я к графине и протянул руку, чтобы обнять ее стан и поддержать, не смущаясь присутствием ее семьи.
— Ах, оставьте меня! — воскликнула она, отстраняясь. — Это пройдет.
Я прочитал ее тайную мысль и ответил на нее вопросом:
— Неужели вы не узнаете вашего верного раба?
Она взяла меня под руку и на глазах у графа, детей, аббата и сбежавшихся слуг отвела подальше на лужайку, оставаясь, однако, у всех на виду: когда она решила, что ее слова уже не долетят до них, она сказала:
— Феликс, друг мой, простите этот испуг женщине, которая держит в руках только тоненькую нить, ведущую к свету из подземного лабиринта, и трепещет при мысли, что она оборвется. Повторите мне, что я теперь еще более, чем прежде, ваша Анриетта, что вы не покинете меня, что никто не займет моего места в вашем сердце, что вы навсегда останетесь мне верным другом. Я только что заглянула в будущее и не увидела вас, как всегда, с сияющим лицом и устремленным на меня взором, вы повернулись ко мне спиной.
— Анриетта, светлый ангел, я боготворю вас более самого бога; белая лилия, цветок моего сердца, как могли вы забыть, вы — моя совесть! — что душа моя навек слилась с вашей и сердце мое пребывает здесь, даже когда сам я в Париже! Надо ли говорить вам, что я примчался сюда за семнадцать часов, что с каждым оборотом колес экипажа во мне поднимался целый вихрь мыслей и желаний, превратившийся в бурю, как только я вас увидел?..
— Говорите, говорите! Я уверена в себе, я могу слушать вас, не совершая греха. Господь не хочет, чтобы я умерла: он посылает мне вас так же, как оживляет своим дыханием каждое творение, как проливает живительный дождь на иссохшую почву. Говорите, говорите! Вы любите меня свято?
— Свято.
— Навек?
— Навек.
— Как святую деву Марию, скрытую под светлым покровом, с белым венцом на челе?
— Как деву Марию, которую можно видеть.
— Как сестру?
— Как страстно любимую сестру.
— Как мать?
— Как втайне желанную мать.
— Рыцарской любовью, без всякой надежды?
— Рыцарской любовью, но с надеждой.
— Как в ту пору, когда вам было только двадцать лет и вы носили тот смешной синий парадный костюм?
— Нет, еще больше! Я люблю вас, как любил тогда, и еще как...
