У него вообще были часты неожиданные повороты мысли и отдаленные ассоциации. Стенографистки мучались, расшифровывая стенограммы его речей, а он еще больше мучился, выправляя всю ту ерунду, которую они, бывало, нагромоздят.
Поражало его умение вести разговор одновременно с несколькими собеседниками. Он сразу засыпал всех быстрыми, короткими вопросами, требуя ясных и точных ответов, и тотчас ставил новые вопросы:
— Вы приняли меры? Какие? Когда? День и час?
Или:
— Проверили ли вы? Сколько? Кому передано? Кто за это отвечает?
Его речь, особенно когда он брался за самые коренные вопросы, за решение таких задач, которые другим казались невозможными и неосуществимыми, или же когда он был разгневан, была выразительна до предела:
— Нажмите свирепее… Изо всех сил… Энергично… Сверхэнергично… С ультрабешеной энергией…
— Немедленно и безусловно… Никаких проволочек… Решительные меры… Беспощадные меры… Самые драконовские меры…
— Это хаос цифр… Груда цифр, груда непереваренного сырья… Серые цифры нами владеют, а не наоборот…
— Дело девятое, и смешно даже один час над ним думать! Рутинерство… Лжеученость… Мертвечина…
— Верх безобразия… Архинегодно… Ультравранье…
— Делового ничевошеньки!.. Пустяки!.. Пустяки!.. Сонные тетери… Засолили вы дело… Разгильдяйство, а не руководство.
— Не марксизм это, а левоглупизм… Интеллигентская истерика… Кисейная барышня… Eln HelleridiotL Прозрачный идиот!
Если он смеялся, то смеялся, но если уж гневался, то гневался! Тут пощады не было никому.
Такой беспощадный, яростный гнев вызывали в нем обычно не действия классовых врагов: к ним в его душе горел ровный огонь постоянной ненависти. Взрывы гнева чаще всего бывали у него порождены случаями бездушного бюрократизма и невнимания к народным нуждам и к делу революции со стороны некоторых советских работников.
Стоило ему узнать о подобных фактах, как в адрес виновных летела телеграмма:
«Комитет 42 организаций голодающих рабочих Петрограда и Москвы жалуется на Вашу нераспорядительность. Требую максимальной энергии с Вашей стороны, неформального отношения к делу и всесторонней помощи голодающим рабочим. За неуспешность вынужден буду арестовать весь состав Ваших учреждений и предать суду. Отдал срочное распоряжение об увеличений паровозов и вагонов. Вы должны немедленно погрузить имеющиеся налицо два поезда по 30 вагонов. Телеграфируйте исполнение.
Хлеб от крестьян Вы обязаны принимать днем и ночью. Если подтвердится, что Вы после 4 часов не принимали хлеба, заставляли крестьян ждать до утра, Вы будете расстреляны.
Председатель Совнаркома Ленин».
Доходило ли когда-либо до расстрела — не знаю, а до арестов не раз.
Об одном таком случае я слышала от Степана Степановича Данилова — на редкость милого человека, которого все старые товарищи по партии любовно звали «Стакан Стакановичем».
В девятнадцатом году Данилов возглавлял Комиссию по борьбе с дезертирством. Борьба велась, так сказать, «на два фронта»: с одной стороны, против дезертирства из армии рядового красноармейского состава, а с другой — против попыток некоторых «ответственных работников» уклониться от мобилизации под покровом своей «незаменимости». Самые вопиющие случаи подобного рода доходили иногда до Совета Обороны, председателем которого был Ленин.
И вот «Стакан Стаканович» как-то рассказал про историю, происшедшую с начальником Мобилизационного отдела Народного комиссариата путей сообщения. Этот начальник решил «спасти» от фронта одного своего сотрудника и состряпал для него бумагу, что, ежели тот будет мобилизован, работа развалится.
— Я поглядел — вижу, что это липа, — говорил Данилов злым голосом. — Ладно, думаю, передам-ка я всю эту штуку в Совет Обороны. Дошла моя очередь. Докладываю, что так, мол, и так. Владимир Ильич аж побелел от бешенства, но и бровью не повел. Говорит: «Предлагаю следующее постановление: „Заслушав сообщение товарища Данилова о неправильном возбуждении ходатайства об отсрочке такому-то, поручить ВЧК арестовать начальника мобилизационного отдела НКПС имярек в течение ближайших пяти воскресений“».
Он внимательно выслушивал каждого, кто к нему приходил, а потом часто вспоминал людей, побывавших у него на приеме, восхищался их глубокой народной мудростью.
— …Прямо я заслушался его, когда он рассказывал, как выступал на сходе: «Довольно, говорит, молиться о спасении от глада, меча и огня, а давайте реквизировать у кулаков хлеб, делать черепицу для крыш и записываться в Красную Армию!»
Услышав ловкое, ухватистое русское слово, он повторял его, как бы перекатывая перед собою и рассматривая со всех сторон, и вдруг припоминал это слово в разговоре с товарищами:
— …Тут он мне говорит: «Раньше шел я на завод спину гнуть, а теперь хожу распрямлять спину».
— «У нас, говорит, новый талант народу открылся, талант победности».
— …И басит эдак на «о»: «Пошел я это в Главтоп, Волготоп, Центротоп. Топ да топ, а с топливом хлоп».
— …Рассказывает: «Некоторые кулачишки ждут падения Советской власти. Но не дождаться им, не увидеть этого, как не увидит никогда свинья своих ушей!».
Очень любил народ. Не какой-то народ с большой буквы, не выдуманный, прилизанный, приглаженный, а настоящий, живой народ, работающий, страдающий, порой великий, порой слабый, тот народ, который состоит из миллионов простых людей, творящих историю человечества.
Как-то вечером, вероятно в июне, я оказалась на площади перед Московским Советом. Там недавно снесли памятник Скобелеву и на том месте, где должен был быть установлен обелиск Свободы, пока что соорудили дощатый помост. Немолодой рабочий держал речь, которую внимательно слушала окружающая его толпа.
— Кулак родил спекулянта, — говорил он. — Спекулянт родил голод, голод родил разруху. Стало быть, надо рубить корень, а за ним слетят и верхушки.
— Вот именно, — услышала я знакомый голос. — Руби корень!
Я обернулась. Владимир Ильич в своем потертом пальто и кепке слился с толпой.
С ним была и Надежда Константиновна. Владимир Ильич сказал ей:
— Как точно и образно сформулировал он самый гвоздь вопроса. Вот у кого надо учиться нашим агитаторам и докладчикам.
Лютой ненавистью ненавидел он выспренний, забитый иностранными словами язык, которым грешили наши газетчики и ораторы, называл этот язык «тухлым», «безмозглым», «оболваненным». Выступая перед народной аудиторией, всегда искал точные образы, которые помогли бы понять и усвоить его мысль. Часто находил эти образы в повседневной жизни трудового народа — то размышлял вслух о том, как поступить в случае, когда на одну пару сапог в семье имеется шесть пар ног и приходится отдать эти сапоги тому работнику, который кормит своим трудом всех остальных; то говорил о соседях, затеявших строить дом: у одного избыток леса, но нет гвоздей, у другого нет досок, а гвоздей полный короб. Что им делать? Как поступить? И как нам надо поступить, если у нас похожее положение в том-то и том-то?
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
