Но он что-то от меня скрывает. Галлюцинации, ужасы, которые ему пришлось пережить, пока я мирно спала у него на груди. Или еще какие-то секреты, которые были у него с моими сестрами по мужу. Еще что-то, что мне не положено знать.
Пока он жует чипсы, я всматриваюсь в его глаза. Вижу яркую, юную голубизну радужки, вижу паренька, приносившего мне рано утром леденцы «Джун Бинз». Во взгляде больше нет темноты от «ангельской крови», сделавшей его своим заложником. Но когда я незаметно заглядываю в сумку, вижу, что пузырек с этой жидкостью по-прежнему лежит там.
Габриель засыпает еще до того, как автобус трогается с места. Он сидит рядом, положив голову мне на плечо. Его губы беззвучно шевелятся.
— Хороших тебе снов, — шепчу я, надеясь, что мой голос он услышит.
Я представляю себе собственный голос как туман, который проникает в кошмары Габриеля, обволакивает всех чудовищ и начинает сжимать объятия, отправляя их в небытие.
— Рейн, — отзывается Габриель. — Будь осторожна.
Сиденье перед нами пустует, и Мэдди начинает игру: она перекидывает ноги через спинку и повисает вниз головой, словно летучая мышь. Кажется, это ее развлекает, хоть и не нравится некоторым пассажирам из первого поколения, которые пялятся на нее. Я чувствую, они наложили на Мэдди клеймо. И на меня, и на Габриеля. Из-за нашей молодости. Из-за того, что к нам приближается смерть. Как будто мы виноваты в том, что родились в этом мире.
Тем не менее мне не хочется привлекать к нам внимание, особенно после того, как Вону удалось найти меня в парке аттракционов у мадам.
— Мэдди, — говорю я, — иди сюда, почитаем.
Мы читаем ее потрепанную детскую книжку, а потом брошюрку, лежащую в кармане сиденья перед нами. Мы читаем о том, сколько километров отделяют лучший отель от берега и где можно купить самые хорошие морепродукты. В конце концов это нам тоже надоедает, и мы возвращаемся к книжке. Только на этот раз Мэдди открывает ее на странице с карандашными каракулями. Она неспешно обводит каждую букву по очереди. Г-Р-Е-Й-С Л-О-Т-Т-Н-Е-Р. Потом переворачивает страницу, какое-то время скользит пальцем по рисункам, а затем обводит и вторую надпись. К-Л-Э-Р Л-О-Т-Т-Н-Е-Р. Я смотрю на адрес: дом находится на Манхэттене, всего в нескольких километрах от моего района. Случайное совпадение? Возможно, эта книга подержанная; допустим, Сирень получила ее в подарок от какого-нибудь из клиентов мадам, у которого не оказалось наличных. Бартер за недолгое использование ее тела.
Но я все равно спрашиваю у Мэдди:
— Кто это?
Конечно, она не отвечает.
Автобус только-только остановился, и его тормоза еще визжат. Но я уже расталкиваю Габриеля.
— Мы приехали!
Я тормошу его, словно если мы не побежим от этого автобуса к следующему, то никогда отсюда не выберемся. Следующий автобус довезет нас прямо до Манхэттена. Манхэттен! От этого слова по всем нервам моего тела разбегаются холодные мурашки, вызывая дрожь. Я чувствую, как на затылке волосы становятся дыбом. Не помню, когда я в последний раз испытывала подобное возбуждение.
А еще я стараюсь игнорировать ощущение, примешивающееся к моему радостному восторгу. Какую-то мрачную тревогу, которая не покидала меня весь прошлый год и которая грозит превратить мою радость в смятение, а надежду — в страх.
— Габриель!
Он отмахивается от меня, бормочет:
— Слышу, слышу.
— Прости, — говорю я. — Прости меня. Но нам надо сходить прямо сейчас. Следующий автобус отойдет через десять минут, а это единственный пит-стоп.
— А что такое пит-стоп? — спрашивает он.
Мы уже плетемся по проходу. Габриель зевает, а я с трудом сдерживаю желание подтолкнуть его вперед.
— Не знаю, так мои родители говорили. Привал. Поход в туалет. Быстрый перекус.
Однако еда Габриеля не интересует. Пока мы стоим в ожидании следующего автобуса, мне удается уговорить его выпить немного теплой содовой. Банка трясется в руке Габриеля, и я хватаю его за кисть, чтобы унять эту дрожь.
Хочется верить, что на этом все закончится. А этот легкий тремор вызван остатками наркотика, выходящими из его крови. Я как раз собираюсь предложить выбросить пузырек, по-прежнему лежащий в сумке, но тут приезжает автобус. Он останавливается со скрипучим прерывистым вздохом и открывает нам двери. Я опережаю всех, и к тому моменту, когда Габриель плюхается рядом со мной, уже сижу, зажав кулаки между подергивающимися коленями.
День близится к концу. Салон автобуса залит обжигающим желтым светом, словно мы оказались внутри галогенной лампы. Габриель щурится. Кожа у него бронзовая, тонкие волоски на руке светятся белым. Он проводит ладонью по изгибу подголовника переднего сиденья. Закусывает нижнюю губу — теперь она у него снова нормального розового цвета. Его тонкие темно-каштановые волосы вьются, обрамляя лицо, словно превратились в маленькие копии моих собственных локонов.
Я смотрю, как двигается его ладонь: сначала вдоль края сиденья, потом в отдалении от него. Габриель рисует какие-то узоры, прокладывает маршруты.
— Ты где? — тихо спрашиваю я.
— Плыву по морю, — отвечает он. — Вот тут воды Европы. — Я подаюсь к нему, пристроив подбородок у него на плече, и смотрю. — Вот Северное море, а здесь Германия. — Он ведет пальцем все ниже и ниже. — И Швейцарские Альпы.
Габриель вспоминает атлас Линдена. Я догадываюсь об этом по его мечтательному лицу. Он не во власти наркотиков, а поглощен чем-то захватывающим. Он теряет связь с реальностью. Так бывает и со мной, когда я ухожу в грезы о том, каким прежде был мир и каким он должен быть.
— Я плыву по реке Рейн, — говорит он.
— А я с тобой? — спрашиваю я.
Сосредоточенное выражение покидает его лицо. Он смотрит на меня, и я убираю голову с его плеча.
— Ты повсюду, — отвечает он.
— Потому что Германии больше нет, — добавляю я. — И Швейцарских Альп — тоже.
Только узкие ручейки вместо бывшей большой реки… Габриель верно сказал: повсюду.
Нам не удается поспать. Мэдди, не привыкшая сидеть спокойно, начинает ползать под сиденьями. Точно так же, как в свое время переползала из палатки в палатку в парке аттракционов, крала ягоды, собранные в саду, и кусала клиентов за лодыжки.
Мы с Габриелем не пытаемся ее остановить. Она лишилась матери и молча смирилась с тем, что мы таскаем ее с собой, бесцеремонно будим и часами заставляем прятаться в темноте. У меня создается ощущение, что если бы мы отняли у нее эту единственную безобидную свободу, она закатила бы истерику. И, по правде говоря, я бы ее в этом не винила. Так что раздражение пассажиров меня нисколько не интересует. Впрочем, некоторые ничего против нее не имеют. Они говорят: «Привет, малышка» или «Какая необычная лента», имея в виду кусок туалетной бумаги, который она взяла на автостанции и превратила в довольно жалкий бант для волос.
