она почти по-кошачьи, – перед вами лежит женщина, что мечтает вас поцеловать, а вы так грубо разрушаете всё очарование вечера вопросами про возраст.
– Прошу прощения.
– Двадцать пять, – сухо добавила она и снова одним глотком осушила стакан.
Я не стал больше ни о чём спрашивать, слишком растерялся, да и сейчас считаю нетактичным продолжать допрос, но всё же рассказывала она о старце так, словно была всему свидетелем, а записал я всё с её слов точно: вештицу казнили в Заречье четверть века назад.
– Налейте мне ещё, – попросила Настасья Васильевна.
Я исполнил. Бутылка оказалась наполовину пуста, когда наконец Настасья Васильевна заснула.
Ключи от оранжереи висели у неё на поясе, но я не смог бы снять их сам. От настойки пальцы сделались непослушными, а глаза косили.
– Хватит пялиться на её колени, Михаил Андреевич, – раздался ворчливый голос Маруси за спиной.
Она вдруг точно из ниоткуда оказалась рядом, накрыла Настасью Васильевну шалью и сама сняла ключи.
– Вы… А почему вы вообще мне помогаете? – Я вдруг сообразил наконец, что ничего не говорил Марусе о нашем договоре с девушкой из деревни.
– Идите, Михаил Андреевич, и угостите-ка оставшейся настойкой Пахомыча. Вот. – Она всучила мне корзину. – Там пирожки. Не для вас. – Служанка совершенно фамильярно ударила меня по рукам, стоило заглянуть внутрь. – Ладно, один съешьте. Вам протрезветь надо. Идите в оранжерею, угостите Пахомыча, но сами… ох нет, вам доверия нет. Я сама.
Честно признаюсь, я съел два пирожка, пока Маруся не заметила.
Это не всё. Мне стыдно признаваться в этом даже самому себе, но это правда. Да, я пал ниже некуда. Не важно, что сделано всё ради благого дела. Факт: ключами Настасьи Васильевны я открыл её спальню и нашёл деньги для охотника. Я украл не только ключи, но и деньги. Надеюсь, моя матушка никогда об этом не узнает. Только если после смерти, когда святые объяснят ей, почему сын благородной княгини попал в Пустошь за свои грехи.
Я дождался девушку, имени которой (вот забавно) так и не узнал, у приоткрытой двери.
– Спасибо, – проговорила она, кланяясь.
– Что вы. – Я так смутился, что едва не хлопнул стеклянной дверью, пропуская её внутрь.
Сад мерцал, точно отражение луны в лесном озере, где звёзды, спрятавшись подальше от человеческих взоров, светят ярко, бесстрашно, завораживающе. Оранжерея дышала ночной тревогой и сладким предчувствием опасности.
– Не стойте так на виду, – шепнула девушка мне на ухо. – Присядьте. Вот так. Сторож ещё не заснул.
Я зачем-то уточнил, что его зовут Пахомыч.
Мы опустились на пол, прислонившись спинами к кадкам, и оказались лицом к стеклянной стене. За ней было так темно, что и не поймёшь, где кончается оранжерея и начинается улица. Но, уткнувшись затылком в кадку, я разглядел звёзды.
Девушка повторила за мной, и платок упал с её головы. Я слегка, не желая показаться навязчивым, оглянулся, но свисавшая ветвь, точно назло, прикрывала её лицо. Да и вряд ли я бы смог что-то хорошо разглядеть без света.
– Морозы приближаются, – вдруг шёпотом произнесли мы одновременно и так же одновременно тихо фыркнули, сдерживая смех.
Позади, где-то в зарослях, раздался странный звук, и я подпрыгнул на месте, обернулся. Девушка тоже выглянула из укрытия. Вдали сверкал едва различимый сквозь листву свет, но ничего не было заметно.
– А где же все кликуши? Тут никого.
– Под землёй. Второй ключ от подвала.
Сколько мы ни вглядывались, ничего не увидели и снова сели на пол, стали ждать.
– Ещё минут тридцать на всякий случай. Чтобы крепче заснул, – предложил я.
Достал часы из кармана, хотел засечь время, но в темноте ничего было не разглядеть. Оставалось только довериться чувствам.
Было неловко сидеть с малознакомой девушкой на полу и смотреть на звёзды. Даже подумать смешно. Я притаился в засаде, дожидаясь, пока заснёт опоённый Пахомыч, но при этом испытывал неловкость от компании девушки.
Ещё и мучился, гадая, о чём с ней поговорить.
– Как прошёл ваш день?
В ответ раздался тихий смех, и я невольно оскорбился.
– Что смешного?
– С вами чувствую себя почти настоящей княжной, вот что смешно.
– Это ещё почему?
– Никто никогда не говорил со мной так вежливо.
Это показалось мне печальным.
– Вы милая девушка, почему бы не говорить с вами вежливо?
– Ой, не могу…
– Вы смеётесь? По-вашему, я смешон?
– Нет.
– Тогда почему вы смеётесь?
– Никто никогда не называл меня просто «милая девушка».
– Никто не был с вами вежлив и не называл вас милой? Почему?
– Может, оттого, что я не милая?
Странно было общаться с человеком, не видя его лица, не в силах понять, улыбается он или хмурится. Ночью я всегда оставался один. Первые пару лет со мной в одной комнате ночевала нянюшка, но отец посчитал, что это сделает из меня труса. Во время учёбы от университета мне выделили крохотную комнату, где места хватало только для узкой койки и стола. Только в своих фольклорных экспедициях я порой делю с кем-то спальню, когда деревенские пускают к себе переночевать. И, надо сказать, мне от этого всегда не по себе. Стараюсь по возможности найти отдельную комнату.
Пусть мы и не спали, а просто сидели в темноте, в этом было нечто совершенно… новое. Но приятное, лёгкое. С ней вовсе не ощущалось ни тяжести чужого присутствия, ни леденящего приближения минуты опасности. Словно мы вовсе не выжидали в засаде, а после вечернего чаепития на веранде вышли в летний сад полюбоваться звёздами.
– Совсем забыл. Вы же ведьма.
Я пошутил, но она ответила очень серьёзно:
– Так и есть.
Мне показалось забавным поддержать её шутку:
– Я тут прочитал в газете, что в Великолесье ведьм сжигают.
Её голос прозвучал ещё мрачнее:
– Так и есть.
– Не боитесь, что вас сожгут?
– Пусть.
Это короткое, очень резкое в её устах слово вдруг покоробило.
– Вы что же, не боитесь смерти?
– Нет.
– Почему? Все боятся умереть.
– Все, кого что-то держит на этой земле. Меня ничего не держит. Я устала.
– От чего? – Спросил и тут же пожалел.
Стоило догадаться, что, раз она так заботится о своей сестре, так рискует ради неё, этого больше некому сделать. Скорее всего, бедняжка сирота и стала главой семьи. А ведь она немногим старше меня. Хотя, конечно, тяжело понять, толком ни разу не увидев её лица, но выглядит она не такой уж взрослой.
Получается, она в одиночку заботится о младшей сестре, переживает за неё, ещё и тяжело работает, как и все остальные кметы. И это без родителей, без мужа… а я задаю такие нетактичные вопросы.
Молчание затянулось так надолго, что мой вопрос, казалось бы, уже забылся и растаял лёгкой дымкой в темноте, но девушка вдруг ответила:
– От одиночества. Я устала делать всё одна.
– Мне очень жаль…
– Ох, как вам может быть жаль? Вы ничего не знаете о моих бедах.
– Я достаточно знаю об одиночестве.
Слышно было, как она подвинулась чуть ближе. Ветвь, повисшая между нами, приподнялась, но я так и не смог разглядеть лица, зато ярче почувствовал запахи листвы и крапивы. Удивительно, что они перебивали ароматы заморских цветов.
– Вы одиноки? – Тон изменился, и в словах тех прозвучало нечто нежное, неуловимое.
– Думаете, будь я не одинок, поехал бы так далеко от Нового Белграда в Великолесье собирать сказки?
– Разве вам не просто нравятся сказки?
– Нравятся. Но, думаю, полюбил я их от своего одиночества. В детстве у меня не было друзей, и, чтобы не скучать, я много читал.
– А ваши родители?
– Матушка очень занята…
– Но ваша матушка княгиня, а не кметка. Ей не нужно тяжело работать целый день, нянчить детей, готовить на всю семью. Чем она может быть занята?
– Княжескими делами.
Смех у неё очень мягкий, приятный. И на сердце сразу становится как-то радостнее от этого звука.
– Это какими же?
На самом деле вопрос застал меня врасплох. У нас столько слуг, причём не как кургановские, а расторопных, вышколенных, идеально обученных слуг, которые отлично справляются с работой без матушкиного руководства. Неужели она хоть иногда, хотя бы на час не могла оторваться от дел и провести время со мной?
– На самом деле не знаю. Возможно, ей просто никогда не было до меня дела. Она так боится отца, что старается держаться подальше ото всех, лишь бы не вызвать его гнев.
– Ваш отец такой злой человек?
– Да.
Во мне сразу пробудился гнев,
