– Как вы со Стивеном, в Дрездене, – они сидели с Мишелем за обедом, – только это будет называться «вестарбайтер», судя по всему…, – кузен кивнул. Белокурые волосы золотились в полуденном солнце:
– К французам и бельгийцам они по-другому относятся…, – Мишель помолчал, – не считают неполноценной расой, в отличие от славян. Но и не арийцами…, – ему было противно даже говорить о таком. Вспомнив Бельгию, он подумал о кузине Элизе:
– Ее не тронут. Она замужем за председателем еврейского совета Амстердама. Давид, каким бы он ни был неприятным человеком, гениальный ученый, спасающий мир от эпидемий. Немцы на него руку не поднимут…, – он услышал голос кузена:
– Ты повзрослел, за время плена. Но улыбка такая, же осталась…, – Мишель поднял голубые глаза:
– Я твоего отца хорошо помню, до первой войны. Дядя Пьер, похоже, улыбался. И тебя помню…, – большая ладонь Теодора закачалась над полом, – малышом. Я тебя в умывальную водил…, – Мишель поперхнулся вином:
– Большое спасибо, что ты при девушках о таком не рассказываешь, Теодор…, – они, несмотря ни на что, рассмеялись. Мишель посерьезнел: «Мне двадцать восемь этим годом, мой дорогой. Да и война…»
– Двадцать восемь, – поворочавшись, он велел себе закрыть глаза:
– Дождись Теодора, проводи всех, и думай о деле…, – задремав, Мишель увидел во сне Сикстинскую мадонну. Богоматерь держала на руках ребенка. Белокурые волосы малыша сверкали в мягком, пробивающемся через облака солнце. Вокруг все было серым, стелился туман, темные глаза женщины смотрели прямо на него. Прижав к себе сына, она протянула руку к Мишелю. Тучи сгустились, Мадонна исчезла. Мишель вздрогнул:
– У нее седые волосы. Рафаэль написал локоны мадонны светлой сепией, или умброй. Хотя вряд ли умброй. Картину заказал папа Юлий Второй, перед смертью, а Вазари утверждает, что в его время умбра считалась новым оттенком. Вазари родился в год, когда Рафаэль начал Мадонну…, – думая о переходах коричневого и зеленого, в накидке и волосах Мадонны, Мишель, спокойно, заснул.
– О месье де Лу ничего неизвестно, – коротко ответил Федор метрдотелю, приняв меню. Рыжие ресницы, едва заметно, дрогнули, он посмотрел в сторону Наримуне. Граф улетал через Цюрих и Берлин в Швецию, с письмом Аннет сестре. Федор предложил «Максим»:
– Устал я от чопорных ресторанов. Надеюсь, хотя бы в кафе немцы не появятся…, – немцы, казалось, наполняли весь Париж. По дороге к церкви Мадлен, они заметили вывеску кинотеатра: «Только для солдат и офицеров вермахта». Патрули торчали на всех углах, Правый Берег усеивали наклеенные на щиты вишистские издания. Выходя на улицу, Федор, на всякий случай, клал в карман американский паспорт.
– Я здесь обедал, – Наримуне улыбался, – несколько раз, до войны…, – темно-красные стены и зеркала, в золоченых рамах, с завитушками, остались неизменными. Наримуне вздохнул:
– Я никуда Регину не свозил, на медовый месяц. Какой медовый месяц? Я сутки за пишущей машинкой проводил, Регина вещи беженцам собирала…, – он подумал, что дитя родится в конце зимы, а потом расцветет сакура:
– Будем сидеть в саду замка, и любоваться деревьями. Поедем в горы, на горячие источники. Настанет осень, Йошикуни любит возиться с листьями. Правильно Регина говорит, у него хороший глазомер, чувство пропорции. Может быть, тоже станет архитектором, как Теодор…, – Наримуне обещал себе привезти семью в Европу, после войны. Он сказал, что свяжется с тетей Юджинией, из Стокгольма, и даст ей знать, что в Париже все живы:
– Телеграмму нам отправьте…, – Наримуне взглянул в сторону свояченицы, Аннет кивнула:
– Обязательно. А я…, – девушка держала Теодора за руку, – я тоже, наверное…, – не закончив, она посмотрела на часы: «Мне надо на рю Мобийон, сменить сиделку».
Просматривая винную карту, Наримуне отгонял мысли о Лауре:
– Она узнает, что я женился. То есть знает, конечно. Тетя Юджиния ей сказала. У них есть наш адрес, в Стокгольме…, – кончики пальцев, несмотря на жаркий день, похолодели:
– А если Лаура напишет Регине? Нет, нет, Лаура благородная женщина. Она не станет делать подобного…, – граф напомнил себе, что Лаура отказалась от ребенка, когда он поймал ее на шпионаже в пользу Британии:
– Ты сам шпион, – горько сказал Наримуне, – если когда-нибудь Зорге раскроют, тебя повесят, мой дорогой. Ты в опале, в отставке, никто тебя не защитит. Надо думать о Регине, о детях. Приедешь в Токио, и скажешь Зорге, что прекращаешь работу. И Регине во всем признаешься…, – карту вынули у него из рук. Кузен, сварливо, сказал:
– Нечего думать. Двадцать первого года здесь нет, в отличие от моего, весьма уменьшившегося погреба, но есть тридцать четвертый. Всего шесть лет, но вино неплохое…, – они заказали две бутылки Шато-Латур, паштет из утки, салат с рокфором и грецкими орехами, и телячью вырезку, с грибным соусом.
Намазывая паштет на горячий, пахнущий печью хлеб, Федор улыбнулся:
– Аннет я к вам отправлю, обещаю…, – он вспомнил тихий голос Мишеля:
– Что вы друг друга любите, Теодор, это понятно, но именно поэтому ей нельзя здесь оставаться, и нельзя ехать с нами на запад. Тем более, она еврейка…, – кузен помялся: «Вы поженитесь, после войны».
Тикали часы на полутемной, вечерней кухне. Федор, молча, помешивал кофе:
– Я ее люблю, но ничего не может случиться. Сколько раз мы пробовали, и все заканчивалось одним…, – Аннет больше не пряталась, не убегала. В анализе она научилась распознавать это желание. Лакан посоветовал ей глубоко, спокойно дышать, считая в уме. Она лежала, с закаменевшим лицом, с закрытыми глазами, шевеля губами. Федор видел муку на лице девушки, и немедленно поднимался: «Прости. Прости меня, пожалуйста».
– Все равно, – решил он, разливая вино, – надо еще раз…, Меня долго не было рядом, Аннет думала, что я погиб. Может быть, все изменится…, – он увидел темные, мягкие волосы, вдохнул запах цветов, ощутил прикосновение длинных, нежных пальцев. Федор понял, что все эти годы не вспоминал Берлин, не думал об Анне:
– Ее и не Анной звали, наверняка. Моя маленькая…, – услышал он свой голос:
– Вы больше никогда не встретитесь. Аннет… – он поймал себя на улыбке, – Аннет меня подождет, в безопасности, в Стокгольме. Война скоро закончится. Гитлер не переправится через пролив, побоится. Британия высадит десанты, Америка вступит в боевые действия. Мы поможем, изнутри, так сказать…, – в новостях утверждали, что Люфтваффе продолжает атаки на военные базы и аэродромы Британии.
Попробовав вино, Федор кивнул:
– Как я и говорил, отличный год. После войны, ему исполнится десять лет. Оно станет еще лучше…, – он понял, что невольно, дал войне четыре года.
– Ерунда, все раньше закончится, – решил он:
– Я не хочу становиться престарелым родителем. Аннет меня на восемнадцать лет младше. Мне шестьдесят исполнится, а ей едва за сорок будет…, – Федор усмехнулся: «Значит, ты у доктора Судакова невесту отбил?»
Кузен, немного, покраснел:
– Регина ему согласия не давала, и вообще…, Тем более, – Наримуне поднял бровь, – господин Эль-Баюми, везет в Палестину с десяток красавиц. Одна мадам Левина чего стоит…, – Федор позвал гарсона:
– Еще одну бутылку принесите, и не забудьте о десертном меню. У них отличные сладости, – заметил он, когда официант отошел, – там, куда мы собрались, кроме гречневых блинов с медом, ничего не подают. А мадам Левина…, – он задумался, – кажется, мы о ней еще услышим, дорогой граф…, -подытожил Федор, принимаясь за салат. Отсюда они ехали в Ле Бурже, багаж кузена утром отправили на аэродром.
– Я дам телеграмму, сообщу о вылете Аннет, – обещал Федор: «Когда я ее посажу в самолет, мы, с нашим общим знакомым, займемся другими делами…»
– Вы только будьте осторожны, – попросил Наримуне, – дорогой родственник.
– Мы с тобой свояки, – смешливо сказал Федор, – на сестрах женаты. Почти женаты. Титула у меня нет, но моя семья старше вашей…, – он подмигнул Наримуне, – хотя мой дед служил твоему прадеду. Даже оптический телеграф построил у вас, в Сендае. Отец мне рассказывал, он Японию хорошо помнил. И бабушка Марта говорила, показывала гравюру, что мой дед с нее нарисовал…, – Федор подумал, что после войны надо будет навестить, с Аннет, и Японию, и Америку.
– В общем…, – он поднял бокал с темно-красным бордо, – надо выпить за то, чтобы все быстрее закончилось…, – на углу рю Рояль развевался нацистский флаг. Рука, отчего-то дрогнула, бокал качнулся, на белоснежный лен упала капля вина.
– Будто кровь, – понял Федор. Он велел гарсону: «Поменяйте салфетку, пожалуйста».
В спальне матери легко, едва уловимо пахло ладаном и свечным воском. Перед иконой жен-мироносиц мерцал огонек лампады. Протопресвитер Сахаров ушел, соборовав рабу божью Иванну. Он уверил Федора, что пришлет, утром, как выразился священник, необходимый транспорт.
