Притягательная краса махаонов поразила в детстве не одного меня. Писатель Сергей Тимофеевич Аксаков в «Семейной хронике» описывает, как в конце 1790-х годов они путешествовали по России и как его, восьмилетнего мальчика, восхитил махаон, сидевший на цветке придорожного чертополоха.
Владимира Владимировича Набокова примерно в том же возрасте, но веком позже, приворожил такой же махаон, порхавший над кустами сирени в их дореволюционном имении.
В 1943 году я начал выздоравливать, вновь учился ходить, сначала на костылях, потом без них, и наконец забегал. В мире оказалось столько интересного, что о махаонах я позабыл. Вернее, мне казалось, что позабыл. Вновь интерес, я бы сказал страсть, к махаонам и иным бабочкам у меня проснулась уже после войны, в Киеве. Лето мы проводили на госдаче в Межигорье. Там, рядом с соседним домом (в 1947 году в нем жили Кагановичи), я обнаружил засаженную «майорами», по-научному цинниями, грядку. Яркие цветы привлекали бабочек со всей округи: хвостатых махаонов, бело-красных адмиралов, коричнево-розовых чертополохниц и их ближайших родственниц, темно-коричневых скромниц с белым «С», каллиграфически выведенным природой на буроватой обратной стороне крыльев. Над грядкой порхало и множество других бабочек: больших и средних белянок, желтушек и совсем маленьких голубеньких голубянок. На фоне всей этой пестроты и богатства красок королями оставались махаоны, в начале лета, такие же, как в Куйбышеве, желто-полосатые, а ближе к осени появлялись южане — подалирии, с рисунком крыльев построже, не ярко-желтым, а скорее белесоватым, тоже с черными поперечными полосами и остренькими, длинненькими шпорами-хвостами. Под Киевом я их увидел впервые. В то лето я наловился бабочек вволю. Безжалостно накалывал их на мамины булавки, а кое-как распластанные крылья придавливал к крышкам картонных конфетных и папиросных коробок кусочками расплющенной свинцовой оплетки проводов. При этом половина пыльцы с них стиралась. Как правильно препарировать бабочек я тогда не знал, все постигал своим умом. Высушенные бабочки я хранил в коробках со стеклянными крышками. Мама в них складывала вилки с ложками. Дно коробок жесткое, деревянное, сверху затянутое белой плюшевой тканью, плохо поддавалось, и чаще не острие булавки входило в фанеру, а головка булавки протыкала мой палец. Пальцы вечно были исколоты, но я не обращал на это внимания.
К концу четвертого класса, первым школьным экзаменам, подводящим итог начальному обучению, я, посчитав себя взрослым, коллекцию забросил. Сухих бабочек в неплотно закрытых коробках постепенно поедала моль, и от махаонов или бражников оставался один прах.
В третий раз, в относительно зрелом возрасте, любовь к чешуекрылым пробудили у меня не красавцы-махаоны, а ночные бабочки-павлиноглазки, или сатурнии. Больше махаонов, с круглыми пятнами-глазами на серо-коричневых крыльях, так, по мнению ученых, бабочки отпугивают птиц и других намеревающихся их съесть хищников. Не знаю, правда ли это, мне узор казался не пугающим, а привлекательным. Но я же не птичка. Перед войной павлиноглазки, большие и поменьше, по вечерам во множестве обитали в Межигорье, в предвечерье слетались на свет, залетали в окна дачи, порхали вокруг ламп, а к утру устраивались по углам, где потемнее, прятались за шторами. В послевоенное время большие павлиноглазки появлялись крайне редко. Они исчезали на глазах, не выдержав напора цивилизации.
Летом 1956 года мы с моей невестой оказались под Киевом, в Валках, в правительственном дачном комплексе рядом с Межигорьем. В главных, больших корпусах обитали Коротченки, глава семейства, Демьян Сергеевич тогда возглавлял Украинский Верховный Совет. Поодаль от основного дома, на спускающейся к Днепру круче, в выделенном ей украинцами «финском» домике проводила лето моя старшая сестра Юля. Она единственная из нашей семьи не последовала за отцом в Москву.
Все дни мы с невестой проводили на песчаной косе, под откосом высокого правого берега Днепра, и ни о каких бабочках, ни дневных, ни ночных, не помышляли. От дома к пляжу в тени деревьев по крутому склону петляла тропинка. Утром мы спускались к воде, а к вечеру, проголодавшись, возвращались домой. Хотя о бабочках я не думал, но взгляд мой в поисках чего-то любопытного привычно шарил по окружавшей зелени. Под Киевом тогда в изобилии встречались жуки-олени, жуки-носороги и всякая иная теперь уже ставшая «экзотикой» живность. Мое внимание привлекло рыжеватое треугольное пятно на листве, нависавшей над обрывом ветки граба. Оно напоминало силуэт бабочки-павлиноглазки. Чтобы разглядеть диковинку поближе, я полез на кручу. На шероховатом листе, вцепившись в него всеми шестью лапками, сидела огромная, ни разу не виданная мною роскошная светло-бежевая павлиноглазка. Я глядел на нее и не мог оторваться. Согласно логике жизни, мне, относительно взрослому собравшемуся жениться студенту-старшекурснику, следовало не торчать на обрыве, а идти своим путем на пляж. Но повторяю, оторваться я не мог. Павлиноглазка околдовала меня. Осторожно, чтобы не повредить пыльцу на крыльях, я оторвал ее от листа, она не очень сопротивлялась, ночные бабочки днем беспомощны. Эта же вообще казалась одурманенной или не очень здоровой, не трепыхалась и безропотно уцепилась за мой палец.
До пляжа мы в то утро не дошли, вернулись домой, где я, вспомнив свой прежний опыт, кое-как умертвил, насадил на швейную иголку и расправил бабочку. Местных бабочек я знал хорошо, особенно больших, откуда такая красавица могла здесь взяться — не понятно. Юля в то время работала в какой-то в связанной с медициной лаборатории Украинской Академии наук. Там она разузнала, что киевские ученые-энтомологи занялись акклиматизацией китайского шелкопряда, так некстати, а скорее кстати, попавшего мне на глаза.
Китайские шелкопряды из семейства сатурний-павлиноглазок, как и все другие шелкопряды, заматывают свои куколки в нитяной кокон. Из коконов, к слову, тоже завезенного из Китая тутового шелкопряда, издревле получают шелк. У китайского шелкопряда нить более грубая, она идет на выработку чесучи. В Китае, конечно.
Украинцы решили выращивать павлиноглазок у себя и самим научиться ткать из их нитей чесучу. Насколько я знаю, чесучовая затея провалилась. Время шелкопрядов ушло. В век нейлона и других чудес химии павлиноглазковая чесуча оказалась неконкурентоспособной.
После встречи с китайским шелкопрядом любовь к бабочкам вновь захватила меня и не отпускала многие-многие годы.
Вернувшись в Москву, я отыскал в кладовке почему-то не выброшенную коробку с останками моих давнишних махаонов, тщательно вычистил ее и водрузил павлиноглазку в левый верхний угол. Затем смастерил себе марлевый сачок и, стесняясь окружающих и самого себя, начал охоту на бабочек. Ловил я их в основном на даче, но по мере того как мое стеснение проходило, начал появляться с сачком и в более людных местах. Друзья и жена принимали это мое увлечение как данность и даже порой сами брали сачок и гонялись за какими-либо капустницами или крапивницами. Естественно, охоту за ценными экземплярами я никому не доверял.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
