«Что я наделал?! Что же я наделал?! Что..» — ужасной дробью поднималось в его голове, и раскаленная, нестерпимая боль сжимала его — он так устал от этого страдания — он вновь жаждал хоть мгновения спокойствия, когда рядом с ним была Аргония. Хотя его напряженные плечи опустились, хотя он сам как-то скрючился, сжался — все-таки, он еще был великаном, а, так как вокруг него извивалась ядовито-жгучая тьма — он подобен был одинокому утесу, к которому не подходили ни эльфы, ни призраки. Он все рыдал, и звал Аргонию…
А Аргония, оставшись в одиночестве, вскочила, стала оглядываться. Нет — никого не было ни на кровавой, подобной шраму полянке, ни в лесу — более того, она чувствовала, что совсем одна в этом мире, и даже травы и деревья — все мертвые, все тени, декорации. Тогда ей сделалось жутко. Когда она билась во тьме с призраками, когда клыки едва не сомкнулись на ее шее — ей не было так жутко. Она почувствовала себя игрушкой, куклой — вот захочется кому-то высшему, и соединит он ее с Альфонсо, а нет — и оставит навсегда страдать в этом жутком месте.
И тут же поднялась в ней злоба, сжала она кулаки, и, подняв их к багровому небу, прокричала:
— Ты ничтожество! Слышишь — скучающее ничтожество! Тебе просто с рождения какую-то силу дали, и вот ты, не зная, куда силы свои приложить нам вредишь! Как куклами нами играешь, да?!.. А сам-то ты не способен на такую любовь!.. Тьфу тебе!
Никакого ответа не было, однако, Аргония не могла дольше оставаться на месте: она должна была быть или с Любимым своим, или же прорываться — так как его не было, она стала прорываться к нему — попросту побежала куда-то среди деревьев. Вскоре лес закончился, и открылось поле, поблизости от леса было еще озеро темной крови, но дальше уже никакого простора — вместо простора травы упирались в глухую, вздымающуюся вверх, и образующую небесный купол, горящую кровавым светом плоть — и это еще яснее показалось, что — это все лишь безжизненная декорация. Но вот воительница перебежала это маленькое поле, и врезалась в жаркую плоть, из которой тут же брызнула, покрыла ее густая кровь. Она не останавливалась ни на мгновенье, так как не понимала, как можно останавливаться, когда Его нет поблизости. Могучими рывками разрывала она плоть, погружалась в ее глубины, и верила, что приближается к Нему. Кровь набивалась в ее рот, она ее выплевывала, но потом и захлебываться стала — закашлялась, и вновь стала продираться в глубины этой плоти — чувствовала, как что-то бьет ее по голове, но все не останавливалась, все продолжалась, и повторяла: «Я приду к тебе!.. Мы, все равно будем вместе!..»
Да — все это были иллюзии. Альфонсо стоял, дрожал, звал ее, и тут пошел крупный, гудящий град — он бил по голове, по плечам, и видимость уменьшилась до двух-трех шагов; казалось, что — это куски смерзшейся крови сыплют с неба. Он все звал Ее, и тут она, Аргония появилась. Хотя перед ее глазами был тот мертвый мир — тело ее пребывало в этом мире, и та стена раскаленной плоти, через которую она продиралась — был Альфонсо. Он распахнул объятия, плача, желая себе, измученному только одного — тепла, нежности. Однако ее очи были темны, и она не видя его, не слыша его шепота, стала вгрызаться в его плоть. Он даже вскрикнул от неожиданности, когда ее зубы сошлись у него на груди. Там заструилась кровь, а она уже вцепилась в него в другом месте, в третьем… При этом она драла его плоть еще и руками — и в лицо ему вцепилась, и только чудом глаза не выцарапала, зато щеки разодрала в кровь. Альфонсо было не привыкать к такому — ведь и прежде, вместе с Нэдией, они пытались разодрать друг друга. Он даже подумал, что — это Нэдия вернулась, и, даже вскрикнул радостно. Он решил, что в чем-то провинился перед нею — за это то она его и драла. Тут же вспомнил, и грехи, и подумал, что — это за них такое наказание; конечно — он не стал противится, но даже с радостью эту боль принял. Она драла его и драла, и его тело и лицо уже покрывало множество кровоточащих ран — он же, по прежнему не противился. Однако, когда на них налетел один из призраков, и с налета повалил в грязь — он вынужден был попытаться высвободится от нее. Нет — он вовсе не боялся за себя — смерть, жизнь, боль, наслаждение — ничего это не значило, главное, что «Нэдия» была рядом с ним; и вот он понимал, что «Нэдии» грозит опасность. На самом деле — призрак налетев на них сбоку, опьяненный такой богатой, жаркой добычей, не знал, за кого из них взяться первым, а потому — стремительно вертел мордой, вцеплялся то в Аргонию-Нэдию, то в Альфонсо, сглатывал их кровь, однако — смертельных ран не наносил. Он был уверен, что — эта добыча не сможет оказать какого-либо сопротивления — ведь уже и лица их были погружены под грязь…
Однако — Альфонсо удалось вырваться, и, хотя по прежнему впивалась в его плоть Аргония — смог переломить шею этому призраку — тот с жалобным воем обратился в тяжелое, ледяное облако. И тут Альфонсо увидел, что — это не Нэдия вовсе, а именно Аргония, и он взвыл от ненависти — так как считал, что она и есть ворон. Он часто-часто повторял: «Все ты враг проклятый!.. Счастье ты у меня отбираешь!..» — и стремительно, и иступлено принялся ее бить по голове — он разбил ее в кровь — впрочем, там и так уже все было покрыто кровью да грязью, он схватил ее за волосы, но — это уже не были золотистые кудри, а какие-то грязные половые тряпки. И он с силой дернул ее в сторону, он ревел на нее, и, наконец, смог побороть — оторвать от своей истерзанной груди. Он погрузил ее в грязь, стал там, под грязью, сдавливать шею — еще мгновенье и она бы треснула, но тут налетел очередной вал из тел, и сильным ударом перевернул его, так что Аргония оказалась теперь сверху. Ей и не требовалось теперь никакого колдовского виденья — грязь залепила ей глаза, и она все равно ничего не видела; к тому же она так была избита Альфонсо, что едва не теряла сознание, и только стремление прорваться к любимому придавало ей сил. Эта ненавистная стена плоти совсем измучила ее, но она только с большим остервененьем продиралась сквозь нее. Вот она впилась в щеку Альфонсо, и сжала с такой силой, что, в одном месте насквозь прокусила — он же, с остервененьем, со всего размаха бил это ненавистное колдовское, покрытое грязью и кровью в лицо — попадал в глаза, в виски. Где-то у грани его сознания вкрадчивый, болью переполненный голос шептал: «Да, да — так вот. Хорошо. Хорошо… Вот оно еще одно подтвержденье — насколько вы слабые, как легко вас свести к безумие. Сколь хрупки, да — сколь хрупки и лживы все эти ваши высокие чувства!.. Бей же ее, не жалей! Ах она, стерва! Забей ее до смерти, и тогда уж непременно к своей Нэдии прорвешься!..»
* * *
В течении своей повести, я уж как-то упомянул, что хочется мне рассказать о чем-нибудь светлом, да тут же и посетовал, что, чем дальше, тем, к сожалению, будет становится больше мрачного. Конечно, мне не доставляет радости описывать все ужасы той бойни во мраке — и я говорю только о самом необходимом. Но тяжко, тяжко об этом писать…
Все-таки, я не стал бы здесь упоминать о своих чувствах — это было бы не уместно, если бы они не были сходны с чувства Даэна, Дьема и Дитье. Вообще, об этой троице, как вы, верно заметили, в течении всей повести было сказано не так много, как об иных близнецах. И это объясняется не только тем, что им не довелось побывать в стольких передрягах, как иным, но и тем, что их характеры сформировавшиеся в благодатной Алии — эти жизнерадостные, творческие характеры впали как бы в некоторое забытье, когда они попали в большой мир, когда увидели столькие ужасы. Им, привыкшим к благодатным виденьям, все это было настолько чудовищно, что они как бы закрыли глаза — погрузились в некоторую дремоту, и по возможности старались никак себя не проявлять, и вообще поменьше думать, а только ждать, когда же это все пройдет, и вернется прежняя, творческая жизнь. Они даже верили, что — это есть болезнь, наважденье, и через какое-то время они даже не вспомнят о ней.
Напомню, что в этом мраке Даэн и Дьем оказались на коленях перед Вэлломиром, а Дитье остался среди Цродграбов, рядом с Барахиром. И Барахир, и Дитье видели, куда «мохнатые» понесли братьев — они тут же бросились за ним, однако — тут навстречу им хлынул обильный грязевой поток, и едва не сбил их с ног. Их понесло среди смятых тел бесов и воинов Тарса, и только с пребольшим трудом им, все-таки, удалось подняться на ноги. Барахир стал прорываться первым — он из всех сил размахивал своим двуручным клинком, и, когда навстречу ему попался один из пошатывающихся воинов, то, не останавливаясь, разрубил его надвое.
Если «мохнатые» в неожиданном порыве, да еще окутанные колдовской тьмою смогли почти не останавливаясь прорваться через истекающих грязью «мохнатых» и воинов, то Цродграбам это уже не удалось — их было слишком много, да и воины несколько пришли в себя. На этом заливающем все окрестности участке творилось сущее безумие — пожалуй, было и сердце всего хаоса. Уже никто не остался на конях, но было еще две или три тысячи воинов — они стояли спина к спине, они брызгали кровавой пеной, рубили беспрерывно, и на них беспрерывно бросались «бесы» — были целые валы их грязи, грязь, временами вздымалась им до пояса, и оттуда вырывались руки, пытались утянуть. Но вот сам Троун, который только что потерял и последнего сына, увидел Цродграбов, и бегущего впереди них Барахира — а Барахир был страшен: газа его широко распахнулись, яростно сверкали — все иступленное, привыкшее к мукам лицо вытянулось вперед, к неведомой цели — и каждая черточка говорила о неминуемой смерти тому, кто посмел бы встать у него на дороге. Тут Троун решил, что — это и есть самый главный его враг, что — это он убил его первого сына, и из-за него он потерял все — и вот он взвыл: «Вон враги! Руби их! Руби, чтобы мечи об их черепа разбились! Бей же! Вперед!» — и сам первым метнулся на Барахира: и такой это был могучий порыв, что он непременно поразил его, но тут откуда-то наперерез метнулся хохочущий бес, и схватив за грудки, приподнял воздух — Троун, воя от ярости, разрубил его надвое — брызнула грязь, и он на несколько мгновений ослеп. В это время, налетел уже Барахир — сшиб его с ног, и, протащив несколько шагов, сам повалился в грязь. Началась бойня: ряды Цродграбов и воинов перемешались, резали друг друга, и не было там иных чувств кроме ненависти и страха. Не было там ни одной связной мысли, но бились примитивные рефлексы и эмоции — и, право — это был именно тот случай, когда наделенное разумом существо, стало более жалким, чем червь, или какая-нибудь тля. Да что там — просто сгустки грязи и мяса, кидались друг на друга, да и калечили, да топтали, и убивали друг друга…
