– Quand je marche dans la vallée de l`ombre de la mort, je ne crains…, Даже когда я пойду долиной смертной тени, я не убоюсь зла…, – Мишель увидел холодный, серый туман сна, протянутую руку Мадонны, услышал плач ребенка.
– Не убоюсь, – вскинув голову, он посмотрел на черно-красный флаг, напротив окон квартиры. Задернув шторы, он вернулся к чтению.
Аннет стояла, опустив руки, посреди кухни, глядя на огоньки свечей.
Она не соблюдала шабат, но сегодня, когда Мишель ушел на рю Мобийон, поставила на стол серебряные подсвечники, от Георга Йенсена. Федор привез их из Копенгагена три года назад. Он строил в Дании, на берегу моря, виллу для местного промышленника:
– В Дании немцы…, – взяв высокие, белые свечи, девушка чиркнула спичкой, – в Париже немцы, во всей Европе…, – пробормотав благословение, Аннет оперлась о дубовый, покрытый накрахмаленной скатертью стол.
Проводив Мишеля, она бродила по пустой, лишившейся картин и скульптур квартире. Мебель сдвинули в угол, накрыв холстом, изображая ремонт:
– Хозяин сдаст апартаменты, – хмуро сказал Теодор, – я его десять лет знаю. Он своей выгоды не упустит, найдет нацистского бонзу…, – подняв крышку рояля, Аннет коснулась клавиши. На длинном пальце, в свете луны, блестел синий алмаз. Нежный, затихающий звук, пронесся по гостиной. Она помотала головой:
– Музыка…, Кто-то поет…, Мама? – она помнила голос матери, и отца, помнила колыбельные. Девушка нахмурилась: «Другая песня».
В рефрижераторе осталась одинокая склянка иранской, черной икры, и соленый лосось. Аннет достала сливочное масло и яйца. Она повертела банку, из русской гастрономической лавки. Открутив крышку, девушка улыбнулась. Она узнала острый, пряный запах огурцов.
Аннет, пошатнувшись, поднесла руку к виску. Девушка услышала мужские голоса. Горели свечи, в комнате повеяло ароматом куриного супа, соленых огурцов. Она ощутила крепкие, теплые руки, обнимающие ее. Аннет подышала, успокаиваясь. Месье Лакан, в анализе, объяснял, что детские воспоминания появляются неожиданно:
– Вы чувствуете знакомый запах, слышите звук языка…, – аналитик помолчал, – или обнаруживаете себя в ситуации, похожей…, – Аннет знала, что с ней происходит в такие моменты. Тело сжималось, становилось каменным. Она хотела вырваться, убежать, свернуться в комочек, исчезнуть. Она долго закрывала голову руками и дрожала, при любом прикосновении, при любой попытке, как мрачно думала Аннет, оправдать так называемую помолвку. Девушка научилась размеренно, глубоко дышать, но не двигалась, лежа с закрытыми глазами. Теодор поднимался, просил прощения, и уходил в свою спальню.
Аннет открыла дверь винного погреба, встроенного в стену кухни. На полках зияли пустые места. Теодор и Мишель, за последнюю неделю, выпили хороший винтаж, оставив бошам, как называл их Мишель, кухонные вина. Протянув руку, в прохладу шкафа, Аннет достала бутылку с прозрачной жидкостью. Когда она, в первый раз, почувствовала запах, вблизи, от Теодора, она едва справилась с тошнотой. Аннет вспомнила женский крик, светлые, в грязи и крови волосы, вспомнила похожий запах, от людей, говоривших на русском языке. Перед ней встали холодные, голубые глаза, девушка затряслась.
Теодор долго извинялся, и обещал, что больше подобного не случится. Дома он пил только вино, или виски. Бутылка Smirnoff лежала на случай русских гостей. Теодор приглашал соотечественников, когда Аннет уезжала на съемки.
Девушка смотрела на красную этикетку, с медалями:
– Когда мы познакомились, на Елисейских полях, он тоже водку пил. Я бульон привезла, куриный…, – Аннет поняла, что улыбается:
– Но мы тогда не целовались…, – она, решительно, достала бутылку:
– Ему надо отдохнуть, выспаться. Ничего не случится, конечно. Я улечу в Стокгольм. А если…, – она прикусила губу, – если его убьют? – Аннет всхлипнула:
– Я не смогу, не смогу жить без него, никогда. Он был ранен, это его третья война. Бедный мой, бедный…, – девушка испекла блины, сложив их в глубокую тарелку, накрыв чистым, льняным полотенцем. В ванной она посмотрелась в зеркало, в мозаичной, муранской раме. Серо-голубые глаза немного припухли. Аннет, умывшись, велела себе не плакать:
– Теодору труднее, он мать потерял…, – Аннет поморщилась. В голове вертелась знакомая мелодия, она слышала слова, но не могла их разобрать. В передней раздалась короткая трель звонка.
Не переступая порога, прислонившись к косяку, Федор смотрел на нее. Аннет была в летнем платье, тонкого льна. Темные волосы она перевязала лентой, подняв локоны надо лбом. Он вспомнил плакат, к одному из последних фильмов Аннет, прошлого лета:
– Ее в профиль для афиши сняли, с похожей прической. Господи, как я ее люблю. Я не смогу, не смогу без нее…, – длинные пальцы коснулись его руки. Он услышал робкий голос:
– Милый, мне жаль, так жаль. Поешь, пожалуйста, я все приготовила. Поешь, ложись спать…, – на кухне пахло свежими, горячими блинами. Она не включала света, посреди стола мерцали огоньки свечей. Она сняла с него пиджак, и усадила за стол. Федор, с удивлением, заметил бутылку водки. Он никогда не пил водку с Аннет, зная, что с ней случается, стоит ей почувствовать запах. На обеды с русскими друзьями Федор носил американскую, мятную жвачку. Он не обнимал девушку, возвращаясь, домой, в такие вечера.
Она комкала кухонное полотенце:
– Ты выпей. Выпей, милый…, – Аннет, ласково погладила коротко стриженые, рыжие волосы. Это была та самая, женская, рука. Федор еще смог налить рюмку. Он даже не ощутил вкуса водки, по лицу потекли слезы. Наклонившись, Аннет обняла его за плечи. Федор плакал. Она нежно, едва заметно покачивала его, шепча, с милым акцентом:
– Феденька…, Феденька…, – он попросил:
– Аннет…, Не уходи, пожалуйста. Останься со мной, сейчас…, – это были те самые, крепкие, надежные руки. Устроившись у него на коленях, Аннет положила голову на знакомое плечо. Она прикрыла глаза, вспоминая огоньки свечей, слыша низкий, красивый голос:
– Иди сюда, Ханеле, иди, доченька. Шабат, у тебя сестричка родилась, будем радоваться…
– Тате, тате…, – темноволосая девочка лепетала, забравшись на колени к отцу, – тате, шабес…, – вокруг собрались мужчины, со знакомыми лицами, с добрыми улыбками:
– Реб Натан, с доченькой вас! Пусть растет для Торы, хупы и добрых дел…, – девочка оглядела комнату. Отец покачал ее: «Как твою сестричку зовут, Ханеле?»
– Малка, тате…, – Аннет видела маму, в платке, прикрывающем светлые волосы, вдыхала сладкий запах молока. Маленькая девочка, осторожно, коснулась пальчиком мягкой, белой щечки младенца:
– Малка…, швистер, маме…, – мать притянула к себе старшую дочь. Они посидели, обнимаясь, глядя на милое личико девочки. Аннет неслышно, побаиваясь, напела, на идиш:
– Зол зайн бридере, шабес…, Теодор…, – она выдохнула, – я помню, все помню. Помню, как Малка…, Регина родилась, помню папу, маму…, – она прижималась щекой, к щеке отца. Ханеле, успокоено, зевнув, задремала, оставшись в его ласковых руках.
Федор видел нежную улыбку Аннет. Она дрогнула ресницами:
– Я люблю тебя, Теодор, люблю. Пожалуйста, не уходи. Останься, со мной…, – Аннет, на мгновение, подумала:
– А если опять случится, то же самое? Нет…, – поняла девушка, – нет…, Все будет по-другому, я знаю…, – Федор не мог поверить. Он осторожно прикоснулся губами к ее шее, вдыхая запах цветов. Аннет обнимала его, шепча что-то на ухо. На легком ветру бились огоньки свечей:
– Я не могу, не могу жить без тебя…, – он еще никогда не поднимал ее на руки. Лента распустилась, темные волосы, мягкой волной, хлынули вниз. Она скинула домашние туфли, чулок она не носила. Круглое колено было теплым, смуглая, гладкая кожа уходила вверх, под тонкий лен платья. Она улыбалась и в спальне, блаженно, будто слыша музыку. Федор целовал ее руки, опустившись на пол, перед кроватью. Аннет потянула его к себе, он понял, что опять плачет. Она приникла к нему, целуя слезы на лице:
– Не надо, не надо, милый мой…, Все будет иначе, все случится…, – Аннет, невольно, подумала о боли, но ее не почувствовала. Ей было уютно и надежно, она рассмеялась, подышав ему в ухо:
– Хорошо, милый, хорошо. Еще, еще, пожалуйста…, – она застонала, громче, сжав длинными пальцами его руку:
– Я люблю тебя, люблю…, Я не знала, ничего не знала…, – Федор успел подумать:
– С Анной так было, в Берлине. Она у меня первой оказалась, и я у нее тоже. Мы плакали, тогда…, – Аннет была рядом. Он вдыхал сладкий запах, зарывался лицом в распущенные волосы, целовал влажные щеки. Она лежала, тяжело, облегченно дыша, устроившись у него на груди. Он гладил жаркую спину, выступающие лопатки:
– Спасибо тебе, спасибо, любовь моя…– в темноте ее глаза засверкали. Аннет приподняла голову:
– Теодор…, я не понимала, что такое счастье, только сейчас…, – она все знала и ничего не боялась. Она шепнула, наклонившись:
