мне дай которого с сыпцою, чтобы, значит, сыпца ему личико пупырьем пообсыпала. Нечто у тебя нет в золотухе-то? Поди, чай, вдосталь!..
— А хотя и есть, да не про вашу честь, — огрызался майор. — Ты, поди-ка, все за тот же двугривенник норовишь золотушного взять, а я за двугривенник не уступлю. Давай тридцать копеек прокату, ну, так и быть, отпущу подходящего!
— Эва-на тебе, уж и тридцать! Ты, голова, говори дело, а не жми!.. Ведь уж мы у тебя завсягдышние съемщики, уступку-то им можно бы сделать: а то, на-кося вон, тридцать ломишь! Ну где же тебе тридцать?.. Самим, почесть, ничего на хлебушки сиротские не останется… А ты не жми — ты говори толком.
— Чего тебе толком? По товару и цена! Всякий товар в своей цене стоит. Хочешь гладкого, бери, как и всегда, по таксе — ни спуску, ни надбавки с двадцати копеек не будет; а за пупырчатого — вре-ешь!
— Да я б те, пожалуй, и тридцать дала, кабы горлодера был, а то ведь вон онаменесь с Феклушки тоже небось два пятиалтынника слупил да еще сам Христом-Богом божился, что и сыпной, и горлодера хороший, а его за всю обедню и голосу нечуть было. Хошь бы раз тебе крикнул! То и знай, что, в грудь уткнувшись, дрыхнет себе, да и баста!
— Чего дрыхнет? Ведь я ж говорил тогда Феклушке, чтоб она его пощипывала маленько, а не то — нет-нет да легонько булавкой ткни — так загорланит, что пречудесно!
— Не-ет, ефто все не то! — оппонировала бабенка. — Где там еще булавкой али щипком! Нашей сестре впору тут только руку протягивать. Пока ты его ткнешь, а подаянная копейка, гляди, и мимо ладошек пропархнула! Нам это дело не рука. Нам надо, чтобы младенец сам по себе орал. Поди, чай, не об четырех руках, а об двух ходим… Так что ж, говори, что ль, цену по-божески! Четвертак — уж куда ни шло — дам, а то и младенца не надо!
Таким образом каждое утро в прихожей майора происходили торги и переторжки, повторяясь в течение многих уже лет все с одними и теми же вариациями. Дело кончалось обыкновенно тем, что майор получал половину цены в задаток, а Домна Родивоновна выносила для каждой нанимательницы младенца за младенцем, тщательно обернутых в разное дырявое тряпье, причем неизменно следовал наказ беречь ребят, кормить их да покрепче закутывать, чтобы не простудились.
После вечерен нищенки опять появлялись в той же прихожей, сдавали с рук на руки свой живой товар и вручали за него остальную половину платы.
Так промышлял бедный, но честный майор по преимуществу с теми сбродными младенцами, которых удавалось ему подбирать к себе на воспитание. Своих собственных детей он не любил пускать на этот промысел, потому что был отец нежный и чадолюбивый. Эксплуатация этих последних начиналась не ранее как с трехлетнего возраста.
Я полагаю, что почти всем известно, что у многих из наших камелий проявляется иногда страстишка — казаться в публике «порядочными» женщинами. Многие из них очень любят проехаться по Невскому проспекту, пофигурировать летом в Павловске или на Елагинской стрелке, ведя за руку прелестно разодетого, как куклу, ребенка.
Дети, с которыми показываются обыкновенно такие камелии, всегда похожи на маленьких ангельчиков и, конечно, в силу такого сходства, отличаются большой миловидностью.
Спекуляция, производимая Петром Кузьмичом над собственными детьми, касалась именно этого чувства камелий, желающих казаться матерями.
Сам Петр Кузьмич в житейских потребностях своих был очень невзыскателен, не чувствовал ни малейшей потребности в излишней перемене своих костюмов и ограничивался старым халатиком, жениной кацавейкой да отставным военным сюртуком. Благоверная половина его точно так же в домашнем обиходе своем более походила на чумичку, хотя в шкафах ее и хранились весьма хорошие костюмы — про особенный случай. Но, будучи невзыскательными к своей собственной наружности, они очень заботились о наружности детей: мыли, чистили их, завивали волосы в мелкие букли и имели для них весьма большой и разнообразный выбор щегольских костюмчиков.
Приезжает, например, к Петру Кузьмичу какая-нибудь из камелий. Ее, конечно, принимают очень вежливо, «в зале», роль которой играла одна «чистая» комната из числа остальных семи, которые могли с полной справедливостью назваться грязными.
— Честь имею кланяться, сударыня, — начинал обыкновенно Петр Кузьмич, с ловкостью военного человека выходя к посетительнице. — Чем прикажете служить?
— Мне нужен ребенок, — поясняла камелия, хотя Петр Кузьмич и без этого пояснения отлично знал уже, чего ей нужно.
— Так-с… ребенок-с… Очень хорошо-с! — коротко кланялся майор. — А позвольте узнать, мужеского или женского пола?
— Я бы хотела мальчика.
— Так-с… мальчика… Очень хорошо-с… Можно и мальчика. А в каком возрасте желательно вам? Примерно, эдак, трех, четырех, пяти лет?
— Лет четырех, пожалуй.
— Очень хорошо-с. Имеется и такой. А позвольте узнать… насчет костюмчика? Вам в каком костюмчике желательно получить: в русском, в шотландском или фантастик?
— Это все равно… Впрочем, дайте, пожалуй, в шотландском.
— Очень хорошо-с. Можно и эдак… А на много ли времени потребуется?
— Что это?
— Ребеночек-с. На какие то есть часы: утром или вечером и на сколько времени?
— Да так… часов с шести вечера, до десяти… может быть, немного позже.
— Уж, стало быть, так, положим, до одиннадцати. Вероятно, по островам намерены кататься?
— Да, я на пуант поеду!
— Так-с. Этот пуант — самое отличное место!.. Э-э… что называется, аристократик. Мальчишечку-то уж потрудитесь вечером сами доставить.
— Хорошо, я завезу. А что это будет стоить?
— Недорого-с, очень недорого-с. Свою собственную цену беру.
— Однако какую же?
— Да всего только пять рублей, пять рублей серебром-с.
— Ой, что вы! Помилуйте! Как это недорого? Напротив, это ужасно дорого!
— Нет-с, как можно!.. Настоящая цена-с пять рублей. Да ведь вы подумайте, ведь я вам за пять-то рублей какого мальчика отпускаю! Прелесть что за мальчонка! Из себя-то выглядит таким амурчиком, да еще как в шотландском костюмчике, так просто — ангельчик! Кто ни встретит на улице, сейчас скажет: «Ах, какое прелестное дитя!» Однажды, я вам доложу, этого самого мальчонку отпущал я Луизе Федоровне, так им очень даже хорошие кавалеры изволили выразить, что дитя это, почитай, аристократического происхождения, и все в очень большом восторге от него остались, потому — мальчик бойкий-с и, можно сказать, даже остроумный. Так вот, извольте рассудить, какого я вам ребенка отпущаю. А не то, извольте лучше сами поглядеть — на выбор, какой понравится, такого и берите. Ей! Домна Родивоновна! — суетливо кричал он в дверь к своей супруге. — Сгоните-ка сюда нашу армию! Вот мадам на них полюбоваться
