Грубое обращение с дворовыми унаследовал от деда и князь Платон Алексеевич, но только не в таком размере.
Князь Семен Полянский за всякую провинность наказывал жестоко, а за более важные провинности сажал в каменные со сводами подвалы, сделанные вроде тюрьмы, с маленькими отдушинами, или оконцами, в которые едва мог проникнуть дневной свет.
Оконца эти находились почти на земле; пролезть в оконце заключенному и думать было нечего: в него едва могла пройти только рука, так оно было мало.
В таком-то подвале решил было морить офицера Сергея Серебрякова, «своего ворога лютого», князь Платон Алексеевич, но после некоторого размышления в нем заговорило человеческое чувство, и это чувство отвлекло его от жестокости.
В верхнем жилье каменного дома находилась отдельная небольшая горница с окном, железною решеткою, служившая кладовою, а прежде эта горница служила тюрьмой для молодой жены-красавицы князя Семена Полянского.
Жестокосердый старик муж в течение нескольких лет, до самой смерти, морил там свою молодую жену, княгиню Евпраксию Ильинишну, приревновав ее к своему крепостному садовнику.
По словам старожилов казанской вотчины, садовник этот, по имени Иванушка, а по прозванию Кудряш, был красоты неописанной: статный, рослый, широкоплечий, богатырь богатырем, белолицый, румяный, волосы на голове — чесаный лен, взгляд орлиный, поступь молодецкая, а песню запоет своим звонким чистым голосом, так та песня в душу проникала.
Дивовался народ: в кого княжеский садовник Иванушка Кудряш уродиться мог? Уж вот пословица-то правдива: «Не в мать, не в отца, а в прохожего молодца».
Мудреного не было, что молодая княгиня променяла своего старого, жестокого ворчуна-мужа на красавца садовника.
Сказывали, горькими слезами обливаясь, выходила Евпраксия Ильинишна за старого немилого мужа; вишь, отец и мать, казанские бояре, к тому ее неволили.
И стала боярышня Евпраксия, княгиня молодая, со старым, немилым жить, кляня свою судьбу злосчастную, что погубила ее молодую жизнь девичью.
А тут Иванушка Кудряш подвернулся, полюбила его княгиня молодая и началась у ней жизнь новая.
Перестала княгиня Евпраксия плакаться на свою судьбу: долго ли любили они друг друга, но только про их любовь проведал как-то грозный князь Семен.
И что тут было! Что произошло… от одного воспоминания волос дыбом становится у старожилов княжеской усадьбы.
Что вынесла бедная княгиня Евпраксия! Какая мука, какое страдание обрушились на нее от жестокосердого мужа! И очутилась она в верхней горнице под замком.
Князь Семен Полянский убил бы жену, да боялся огласки и ответственности; осудил он ее на вечное заточение.
После суда над женою стал он судить и женина полюбовника, Иванушку Кудряша.
Несчастный садовник умер под плетьми… Его молодое, упругое тело буквально было рассечено на куски…
А какую пытку страшную перенес Иван Кудряш!..
Грозный князь Семен Полянский в изобретении сей пытки превзошел даже Малюту Скуратова.
Добивался князь узнать от своего крепостного соперника, давно ли он слюбился с княгинею молодой и кто в том помогал им?
Как ни люта была мука, все же Иванушка выдержал и ни единого слова не ответил, никого не оговорил; хоть хотелось грозному князю узнать, не было ли у него сводчиков, которые свели его с княгиней молодой и помогали их любовным свиданиям.
Некому было заступиться за несчастную княгиню Евпраксию, хоть ее отец с матерью и другие родичи знали, что князь Семен держит ее в заключении, также знали и за что он держит ее: вступиться за несчастную боялись, потому что князь Семен Полянский был знатен и богат, от всякой ответственности было ему чем откупиться.
Не один год прожила в заключении злополучная княгиня Евпраксия. Как скелет высохла она, выхода за дверь ей никогда не было.
Грозный муж приставил к ней глухонемую старуху, которая и прислуживала княгине.
Зачахла княгиня Евпраксия в злой неволе; перед смертью потребовала было к себе мужа, по-христиански хотела она с ним проститься, прощение себе испросить, но у князя Семена Полянского было ледяное сердце, и в предсмертный час некогда им любимой жены он не пришел к ней, не простил ее.
Отлетела страдающая душа княгини Евпраксии на суд Божий; в простой дощатый гроб, как холопку какую-нибудь, приказал князь Семен положить тело жены своей.
Приказал попу отпеть ее в той же горнице, где и умерла княгиня.
В самой отдаленной части сада, на берегу реки Волги, нашла себе вечное успокоение страдалица княгиня Евпраксия.
Простой деревянный крест поставлен был на ее могиле.
У князя Семена был единственный сын Алексей, отец князя Платона Алексеевича.
С своим сыном, который безвыездно жил в Москве, состоял на службе государевой, князь Семен не ладил.
Раздор между отцом и сыном произошел оттого, что как-то молодой князь Алексей, приехав к отцу в усадьбу, потребовал, чтобы он выпустил из заточения и отпустил княгиню с ним жить в Москву.
Князь Семен чуть не с проклятием обрушился на сына и выгнал его от себя, отрекшись от него.
Перед своею смертью князь Семен, минуя сына, отказал свою казанскую усадьбу своему внуку, князю Платону Алексеевичу.
Князь Платон Полянский, вступив в управление усадьбой, приказал заменить на могиле своей бабки простой деревянный крест мраморным мавзолеем с надписью: «Здесь погребена княгиня Евпраксия Полянская».
Разумеется, князю Платону Алексеевичу хорошо известна была несчастная судьба его бабки, но он старался скрывать это от других и, обрекая на заточение офицера Серебрякова в ту горницу, где некогда томилась его бабка, он ни единым словом не обмолвился о том перед своим приказчиком Ястребом, которого он послал управлять казанской вотчиной и быть тюремщиком бедняги Серебрякова.
А старику Ястребу была хорошо известна история с молодым садовником княгини Евпраксии.
XLIV
— Егорушка, что я хочу у тебя спросить? — робким голосом обратилась Пелагея Степановна к своему старому мужу.
Старушка Пелагея Степановна, жена княжеского приказчика Егора Ястреба, недавно только с своей питомицей Танюшей прибыла к мужу в казанскую вотчину князя Полянского.
Пелагея Степановна и Танюша гостили в Москве в доме князя Платона Алексеевича.
Княжна Наташа никак не хотела расставаться с веселой и словоохотливой Танюшей, которую она, как уже сказали, почитала чуть не за свою подругу и поверяла ей все свои девичьи тайны.
— Ну, спрашивай.
— Да уж и право не знаю, как и спросить-то: боюсь, ты осердишься.
— А ты, старуха, не виляй, говори, что такое! — сурово промолвил жене Егор Ястреб.
— Видишь ли, Егорушка, в верхнем жилье княжеского дома есть горница отдельная, с окном за железною решеткою…
— Ну, ну?!
— Да ты не кричи, не пугай меня!.. Я, пожалуй, и замолчу.
— Нет, уж ежели начала говорить, то досказывай!
— Хочется мне, Егорушка, узнать, что в той горнице находится?.. И всегда она на замке.
— Узнать тебе хочется! — грозно крикнул на старуху Егор Ястреб.
— Очень любопытно.
— А знаешь ли ты, старая дура, что за это самое любопытство ты можешь на конюшню угодить, к конюхам в переделку?
— Ах, батюшки мои!.. Да что ты, Егорушка! Уж и на конюшню!.. Чай, я не холопка!..
— Ну и не барыня!..
— Да за что же, за что?.. Я только спросила.
— Не суй свой нос куда не надо!
— Уж и спросить нельзя, больно грозен!
— А знать-то тебе, старая, на что, на что?
— Так, из любопытства.
— Не в меру любопытна! Да ты слышала что али сама от себя мне такой вопрос задаешь?
— Люди говорят.
— Что? Что такое?
— Люди, мол, говорят.
— Да что говорят-то, глупая баба?
— А то, что в горнице той человек какой-то в неволе томится. По приказу князя привезли его сюда и посадили.
— Вот что! Так ты это слышала? — больно схватив за руку старушку Пелагею Степановну, не сказал, а как-то злобно прохрипел старый, верный слуга князя Платона Полянского.
— Знамо слышала, не от себя же я! Ох, да что ты? Пусти!
— От кого слышала?
— Да все говорят… Да пусти же, ведь руку сломаешь.
— А кто все-то? Людишки дворовые, так что ли?
— Не от них я слышала.
— От кого же? Не виляй, Пелагея! Ты мне скажешь, пыткою дознаюсь!
— Да ты рехнулся! Как есть рехнулся! Меня пытать задумал!
— Так и будет, если не скажешь!
— Ох, Егор, Егор! От злости ведь облик человеческий потерял… Бес в тебе! Уйти от греха.
Старушка Пелагея Степановна приготовилась было выйти из горницы.
— Стой, ни с места! — загораживая дорогу, крикнул ей Егор Ястреб.
— Да не кричи ты так, ради Христа! И смотреть-то на тебя страсть берет.
