напоминание о былом энтузиазме создавало хороший контраст с разочарованием в настоящем. В то же время соц-арт действовал методом «остранения» коммунистического символизма и советской эстетики, как называли эту художественную практику русские формалисты двадцатых годов. Использование советских символов и образов вне их привычного контекста делало возможным художественный анализ советской эстетики. В то же время художники соц-арта сочетали советскую эстетику с западной – и это сочетание поверх границ и фронтов холодной войны порождало абсурдистский, обескураживающий эффект. Подобным же образом израильское поселение выглядит «остраненным», если оно построено в Польше, а не в Палестине, – абсурдность и тщетность этого предприятия проявляются еще ярче, если это сочетается с анахроническими образами советского прошлого. В этом смысле трилогию Бартана можно назвать примером «сион-арта», иронизирующего над старомодным пафосом сионистского проекта и одновременно его эстетизирующего.
Тем не менее мы прекрасно понимаем, что в нынешней культурной атмосфере иронизировать над неким культурным феноменом значит на самом деле его оживлять, привлекать к нему внимание, высвобождать его скрытые возможности. Иронизация есть омоложение. В трилогии Бартана анахроничная, идеологически мобилизированная еврейская молодежь снова воплощает утопический проект посреди пустыни, неизвестно где. Но местонахождение Утопии – это по определению «нигде», а ее время по определению анахронично или даже ахронично. В привычном нам мире никто не призывает евреев. Если евреи пытались прийти – они делали это на свой страх и риск. И результаты обычно бывали не особенно впечатляющими. Но такой призыв может прозвучать в ином, возможном мире: ведь даже если эмпирически он никогда не был успешен, логически его успех всё же возможен. Таким образом, проект Бартана хотя и утопичен, но не фантастичен, ведь быть фантастическим значит быть логически невозможным. Как заметил в «Логико-философском трактате» Витгенштейн, мир есть совокупность фактов, – а различные миры суть комбинации различных фактов, которые в равной степени возможны, поскольку логически их существование не исключено. Витгенштейн также добавлял, что различные миры соответствуют различным чувствам и настроениям, так что мир счастливого человека непохож на мир несчастного. Мир, который выстраивает для нас Бартана, немного анахроничен и потому не лишен меланхолии – но он, по крайней мере, не так депрессивен, как наш сегодняшний мир.
Перевод с английского
Веры Акуловой
Яэль Бартана,
скриншот из фильма
«Мары/кошмары»,
2007
Душа = Дизайн: золотое человечество Павла Альтхамера
Павел Альтхамер,
«Common Task»,
Брюссель,
2009
Упадок Римской империи сопровождался возникновением синкретических религиозных учений, в которых совместились философия неоплатоников, иудейский и христианский гностицизм, восточные духовные учения и языческие ритуалы. Перед окончательным падением римской цивилизации противоречия между разными религиозно-философскими школами стали значить меньше, чем сходства между ними – сходства, определявшиеся их общим культурным, социальным и политическим контекстом (который находился уже на грани исчезновения). Эта историческая эпоха вспомнилась мне, когда я смотрел документацию проекта Павла Альтхамера «Common Task» (2009). В этом проекте волшебным, совершенно постмодернистским способом создается синкретическое смешение социалистической и капиталистической утопий и открывается глубинное сходство между этими двумя главными и на первый взгляд противоречащими друг другу утопиями XIX–XX веков. Открывается возможность плавного перехода от социалистической утопии к капиталистической – так, чтобы не утратить их общую утопическую основу. Этот переход, конечно, отсылает к переходу Польши от социалистической реальности к капиталистической. Но изменить реальность гораздо проще, чем изменить мечту. «Common Task» пытается осветить путь для этого гораздо более тяжелого перехода, и с этой целью он прокладывает мост между социалистической и капиталистической утопической мечтой.
Социалистический компонент проекта более-менее очевиден. Группа людей – в основном это соседи Альтхамера из Бродно (небогатого варшавского района) – одетые в одинаковые золотистые комбинезоны, похожие на скафандры космонавтов, путешествуют по разным точкам Земли (сначала Брюссель, потом Бразилия, Мюнхен и Мали) и там гуляют, осматривают достопримечательности, попутно удивляя местных жителей[66]. Группа очевидно представляет собой «золотое человечество», прибывшее из постсоциалистической Польши на капиталистический Запад, чтобы провозгласить равенство всех своих членов[67]. В то же время коммунистическое человечество представлено здесь в виде туристской группы, которой любопытны чудеса и Запада, и незападных культур. Даже если «золотая группа» одета в рабочую одежду, никто из ее членов не работает. Все они наслаждаются свободным временем.
Быть туристом в современном мире значит иметь деньги. Если денег нет, нужно работать там, куда ты приезжаешь, – чем и занимается большинство польских эмигрантов на Западе. Но у представителей «золотого человечества» денег нет, наоборот, они сами и есть деньги. Ведь в нашей культуре золото ассоциируется с деньгами и богатством. Человечество здесь становится валютой, а отдельный человек – денежной единицей. Члены «золотой группы» Альтхамера – живая валюта, пусть даже не совсем в том смысле, в каком это понятие употреблял Пьер Клоссовски: они ведь не обладают никакой потребительской стоимостью[68]. Именно в этой точке коммунистическая мечта соскальзывает в мечту капиталистическую. Коммунистическую мечту Казимир Малевич изображал белым цветом, может быть, и черным, но никак не золотым. Все прочие утопические проекты вдохновленного коммунизмом художественного авангарда исключали из употребления «золотой» цвет, который отсылал не столько к коммунистическому будущему, сколько к золотому веку прошлого. Не просто иметь деньги, но самому стать деньгами – это и есть настоящая утопия капитализма.
На первый взгляд «золотое человечество» выглядит так, словно оно есть воплощенная визуализация и в то же время радикализация центрального понятия неолиберализма – человеческого капитала. Мишель Фуко в своих лекциях «Рождение биополитики» подробно проанализировал утопическое измерение неолиберальных теорий человеческого капитала[69]. Люди уже не рассматриваются просто как рабочая сила, выставляемая на продажу на капиталистическом рынке. Напротив, человек становится обладателем неотчуждаемого набора качеств, способностей и умений – отчасти наследственных и врожденных, а отчасти приобретенных благодаря образованию и заботе (в первую очередь родительской). Иными словами, изначальную инвестицию осуществляет сама природа. В слове «талант» достаточно хорошо выражается эта взаимосвязь между природой и инвестицией: талант как дар природы и в то же время как определенная денежная единица. Утопическое измерение неолиберального понятия человеческого капитала становится здесь яснее, поскольку участиe в экономике утрачивает характер отчужденного и отчуждающего труда. Человек становится ценностью сам по себе. И что еще важнее, понятие человеческого капитала, как его описывает Фуко, стирает противоречие между потребителем и производителем – противоречие, способное разорвать человека в условиях капитализма, когда человек является одновременно и потребителем, и производителем. Фуко заявляет, что в отношении человеческого капитала потребитель становится производителем: потребитель производит свое собственное удовлетворение, тем самым наращивая свой человеческий капитал
