что до остального, то, как мне кажется, Вив смирилась. Послушай, солнышко… — Он встает из-за стола и подходит ко мне, соблазнительно протянув руки. — Я не убегаю, честное слово, но мне пора. Есть работа, которую нельзя откладывать.
— Понятно. — Я стою с кофейной чашкой в одной руке, а ощущаю себя так, будто кто-то бросил меня с чемоданом в другой.
— Да ничего тебе не понятно. Но это пройдет. Потому что вот как мне все представляется: у нас с тобой впереди полно времени, мы еще успеем все узнать друг про друга. Чей отец погиб на фронте и все такое. Согласна?
Вопреки самой себе, я позволяю ему обнять меня и испытать шершавую, но весьма приятную ласку отворота его пиджака на моей щеке. Через несколько секунд он отпускает меня и шепчет на ухо:
— Я пошел. Позвоню, договорились?
Позвонит? Не дожидаясь моего мнения — или разрешения — он спешит по коридору к входной двери. Через секунду я слышу, как открывается и закрывается дверь. Затем — торопливые шаги по лестнице, Карл в спешке явно перепрыгивает через две ступеньки. На этот раз я не иду к окну в гостиной, чтобы посмотреть, как мужчина уезжает.
Когда я впускаю Мерфи со двора в дом, он вроде бы удивляется, что Карла нет. Более того, он даже принимается его искать.
— Забудь, — говорю я ему. — Он мне не позвонит. Я через такое проходила куда чаще, чем ты, и можешь мне поверить, я знаю. Этот мужчина не вернется, что бы он ни говорил.
Глава шестая
В собачьем царстве годы катятся быстро, но, возможно, их бег нарушается такими моментами, как этот, застывшим в вечности. Мы с Мерфи сидим во дворе вдвоем в темноте, и кажется, что сидим мы так с той поры, как сошли ледники. Нам хорошо вместе в темноте. Единственный свет исходит от углей, которые я в мешке принесла из магазина, раскаленных в моей складной барбекюшнице, специально для заднего двора. Свет дает нам ощущение общности, на базе которой мы можем выстроить эту короткую разрядку.
Сейчас далеко не подходящий сезон для барбекю во дворе, но сегодня на удивление тепло, и эта дикая идея почему-то пришла мне в голову. Луна выбирается из верхушек деревьев и телеграфных столбов и начинает подниматься выше в более свободное пространство, ближе к звездам.
На гриле скворчит бургер из соевых бобов. Но когда я присаживаюсь на корточки, чтобы перевернуть его, я чувствую себя одной из первобытных охотниц, готовящих дичь. А тем временем в лунном свете Мерфи ждет своей доли этого искусственного протеина с таким нетерпением, как будто это пережаренный кусок мяса бизона, брошенный самой первой собаке, которая помогала человеку охотиться.
Мои соседи сверху на этой неделе отсутствуют, так что никто не пялится на меня и не гадает, чем это я занимаюсь. Я же изо всех сил пытаюсь не думать, почему Карл Харт не позвонил, а также — позвонит Джерри или нет. Сегодня я решаю думать только о себе и Мерфи. Лучше поздно, чем никогда: заключить своего рода перемирие между неодомашненной женщиной и еще не укрощенным животным.
Разумеется, трудно сказать, сколько продлится эта идиллия, особенно если учесть сложности и противоречия в положении Мерфи. Он хочет получить больше свободы. Я чувствую это каждый раз, когда мы ходим в парк. Или, вернее, когда он тащит меня, как человека на водных лыжах, мотающегося по волнам за быстрым вертлявым катером. С другой стороны, он зависит от меня: я его кормлю. Собачий вариант равновесия, можно сказать, для тех женщин, кто настаивает на равноправии, но одновременно ждет, что мужчины будут платить за их еду и подавать им пальто.
В одном надо отдать Мерфи должное: он в своих требованиях честен и откровенен. Он не ворчит, он не подлизывается, он даже в такие теплые моменты, как сейчас, не делает вид, что считает меня центром своей вселенной. По правде говоря, я даже не уверена, что вообще нахожусь в его вселенной, разве только частями, в качестве руки с открывалкой для консервов или ноги, рядом с которой он идет к выходной двери. Я не сомневаюсь, что, если бы у него была своя кредитная карточка и собственный ключ, он бы вообще предпочел обойтись без меня, кроме разве что времени обеда. Да и то — только в том случае, если не подвернется ничего получше.
Все это, разумеется, противоречит написанному о собаках в книгах, которые я прочитала, и слышанному от других.
Считается, что собаки доброжелательны, преданны, послушны и добры. Тогда как Мерфи, во всяком случае при мне, нахален, эгоистичен, обжорист, завистлив и хитер. Разве что все эти другие собаки, включая целую роту идеалов по кличке Мейджор, которые выступают в роли Грейс, только притворяются. Все до одной, за исключением Мерфи, который честен в своих недостатках и трогателен в своей честности.
И если Мерфи и в самом деле не врет, а просто лежит, как коврик, на редкость плоский и пушистый на моем жестком полу, то любит он меня на самом деле или нет — никакого значения не имеет. Пока он не начнет притворяться. Что же касается откровенного вранья… Что же, когда мой муж Марк этим занимался, это было одно из самых тяжких его преступлений. Хуже, чем сами его измены, даже хуже, чем правда о половой принадлежности тех, с кем он мне изменял.
Вранье разрушает сделку, это грех qua поп, самый большой проигрыш в лотерее любви. Возможно, Мерфи меня не любит, наверное, я тоже его не люблю и не пытаюсь полюбить. Но, по крайней мере, одного мы добились: мы не врем друг другу по поводу ограниченного характера того, что мы собираемся сделать. А также по поводу безграничного объема того, что мы не делаем.
* * *
Не только все съеденное на улице кажется более вкусным. Еще вкуснее то, что приготовлено на свежем воздухе. Увы, приготовленное вкуснее, чем сырое. Я говорю «увы», потому что в этом простом факте и заключается падение когда-то гордой культуры. Мы дешево продали себя: за кусок поджаренного мяса. За горсть печенья мы жизнерадостно отказываемся от наших притязаний на автономию, независимость и самоуважение.
Это была плохая сделка. Но мы пошли на нее, потому что мы обжоры. А это означает, что во всем, что случилось с нами после того, как люди стали жарить мясо на костре, нам некого винить, кроме самих себя.
Но когда я сплю… в глубоком сне я вижу
