«Как договорились» – это почти всегда означало «на крыше», потому что ты их в ту пору коллекционировал, всякий раз назначал встречу на какой-нибудь новой, щедро делился своими сокровищами, и моя дурацкая голова кружилась практически каждый день, но только после того, как мне удавалось найти нужный подъезд, тайную дверь на черную лестницу, выход с технического этажа, или просто отверстие в потолке, за края которого приходилось цепляться, подпрыгнув, а потом подтягиваться на руках, натренированных не в спортзале, а годами такой вот прекрасной практики – невозможно не подтянуться, когда точно знаешь, что ты уже сидишь наверху с биноклем, или бутылкой вина, или банкой мыльной воды и газетой, свернув которую в трубку, можно пускать такие огромные пузыри, каких мир доселе не видывал – пусть плывут над городом на радость редким прохожим, которым посчастливится вовремя посмотреть вверх и увидеть в предвечернем синеющем небе наши с тобой осторожные выдохи во всем их блеске и радужном великолепии, диаметром – ну, не два метра, конечно, но иногда, сам знаешь, так охота приврать.
В ту пору у нас было одно пальто на двоих, даже не пальто, а черный бушлат, мне его подарил приятель, поступивший после школы в мореходное училище, чтобы своими глазами увидеть дальние страны и города, Сингапур и Лас Пальмас, Сциллу с Харибдой, Йокогаму, Варну и Гамбург, джиннов, сотворенных из бездымного пламени, Гуанчжоу, Ливорно, чончонов, пингвинов, Бомбей, песьеглавцев и лотофагов, Антверпен, Южно-Китайское море, страну Пасиай, что к югу от Баласиана, в десяти днях пути, Балтимор, где все ходят в фирменных джинсах и пьют кока-колу – словом, все разнообразие мира, но, проучившись полгода, не вынес муштры и сбежал, а его казенный бушлат, осиротевший сосуд для хранения будущих мореходов, достался в итоге нам. То есть сначала мне, и это оказалось чертовски кстати, потому что с деньгами в ту пору было хуже, чем просто никак. Ботинки, практически новые, в точности моего размера мы с тобой еще в ноябре случайно нашли в одном из чужих подъездов, по дороге на крышу, с которой, я помню, открылся потом лучший в городе вид на закат. Но без пальто зимой даже на юге не сахар, три старых свитера, один на другой, хороши только для коротких, как на войне, перебежек между домами, а для долгих спокойных прогулок уже немного не то.
На мне этот черный бурсацкий бушлат висел как на вешалке, рукава приходилось подворачивать, и выглядел я в нем, как сирота, хоть спичками под Рождество торгуй, все добрые сказочники мои. Зато на тебе он сидел как влитой, смотрелся как дорогое пальто, грех было не одолжить, когда ты в очередной раз объявлял, что собираешься на самое важное в жизни свидание – до сих пор интересно, с кем, но тогда я стеснялся спросить, а теперь, наверное, ты и не вспомнишь. Или отшутишься: «Конечно, с тобой», – и это отчасти правда, потому что ты никогда не приносил пальто мне домой, обязательно находил причину отдать его где-нибудь в городе, на площади у выключенного фонтана, в телефонной будке, на автобусной остановке, в полуподвальной кофейне, на балконе единственного в городе кинотеатра, где не то чтобы открыто разрешали курить, но почему-то не запрещали, вернее демонстративно не замечали дымной завесы над залом, или на приморском бульваре, где ветер всегда так свеж и силен, что даже летом прохожие нет-нет да поежатся, а уж зимой там вообще немыслимо находиться, тем более без пальто, в трех свитерах, надетых один на другой.
Но когда ты зовешь: «Приходи», – совершенно невозможно остаться дома, что бы ни творилось с погодой, вернее что бы она ни творила с нами. Тем более что после всякой пробежки по тонкому слою мокрого, обреченного на скорую гибель снега мне на плечи ложился тяжелый черный бушлат и оказывался обескураживающе теплым, как три десятка детских цигейковых шуб, одновременно накрывших меня с головой. И потом уже можно было гулять расслабленно, нараспашку и удивляться, как всякий раз в сумерках изменяется город, вот и теперь стал красивым, как на иностранных открытках, почти невозможно узнать. И кажется, даже таблички с названиями улиц выглядят, как заграничные, и буквы там, Боже мой, буквы! Это же лат… – но на этом месте ты решительно отмахивался от окончания «-инница», тащил меня в подворотню, подмигивал: «Что у меня есть!» – и доставал из кармана старую флягу, наполненную не то бальзамом, не то просто каким-то странным ликером, никогда толком не разбирался в крепких напитках, да и пью их, кажется, только с тобой, чтобы согреться в сквозных, всеми ветрами продуваемых переулках, куда мы почему-то вечно заходим, на снежных вершинах крыш, которые заменяли нам горы, на взрезающих море пирсах и еще на мостах.
На мостах мы с тобой в последнее время встречаемся часто. Ну как – часто, пару раз в год, но и это совсем неплохо. В смысле, лучше, чем никогда, гораздо лучше, я знаю, мне есть с чем сравнивать, «никогда» у нас уже было, целая вечность протяженностью в восемь долгих, но, к счастью, конечных лет, когда тебя вдруг не стало ни на соседней улице, ни на одной из дальних окраин, ни…
Ай, не важно. Все в жизни бывает. Будем считать, потерялись. Теперь нашлись.
И когда мне снова приходит твоя телеграмма, срочная, как молния синей зимней грозы, я подскакиваю среди ночи и уже потом до утра не ложусь. Не потому что надо вот прямо сейчас паковать чемоданы, просто немыслимо спать, когда смысла вдруг стало настолько больше – сразу во всем, включая меня самого – что невозможно сладить с этим новым собой, который весь, целиком, сделался смыслом, от пяток до самой макушки, и еще на несколько метров вверх, вниз, в разные стороны, иначе просто не уместить.
И чтобы хоть как-то отвлечься, не взорваться, не лопнуть, не утратить телесность, не стать невесомым облаком, которое вылетит сейчас в окно, и привет, поминайте как звали, я включаю компьютер и начинаю искать билеты. Оно и неплохо, чем быстрей закажу их, тем лучше, потому что времени на сборы ты обычно даешь мне неделю, реже месяц – но слушай, на самом деле спасибо, что не всего двадцать четыре часа. С тебя бы сталось, расстояния давно перестали казаться тебе заслуживающей внимания преградой, а все-таки ты делаешь поправку на мою неповоротливость, иногда даже вспоминаешь, что у билетов на самолет бывает цена, и спрашиваешь: «Подкинуть тебе на дорогу?» И учти, вот прямо сейчас я тоже не откажусь. Но если нет, как-нибудь выкручусь, ты меня знаешь. И опоздаю максимум на полчаса.
Тебе, похоже, даже нравятся мои опоздания, потому что, дожидаясь меня, можно не спешить, не лететь, не мчаться, просто спокойно стоять на мосту, которые ты сейчас коллекционируешь, как когда-то крыши, куда мне приходилось лезть за тобой, проклиная дурацкую голову, взявшую моду кружиться, и благословляя все остальное – сразу, одновременно, всякий раз почти напоследок, потому что, ты знаешь, я все-таки ужасно боюсь высоты, гораздо больше, чем можно подумать, глядя со стороны, как я резво лезу на кирпичную стену, на айвовое дерево, на конек островерхой крыши, где замру, вцепившись в печную трубу всей сотней невидимых рук, хохоча от нечаянного открытия: так вот зачем индуистским и разным другим божествам столько лишних конечностей! Просто им тоже время от времени приходится лазать с тобой по скользким черепичным крышам. И головы их божественные кружатся, как глупая человеческая, моя, когда я смотрю вниз, к примеру, с моста Короля Георга, что в Колорадо над Королевским ущельем, или с белого моста Субисури, моста Палача через Пегниц, моста Дьявола в Мартореле, моста Мирабо, Небесного моста Лангкави, сквозь заграждения Нусельского моста, с Магдебургского акведука, или с подвесного моста на Фемарн, маленький остров в Балтийском море – даже трудно поверить, что все они действительно существуют, но если бы эти мосты были выдумкой, где бы, интересно, ты меня дожидался тогда и вот прямо сейчас?
Я думаю об этом, стоя рядом с тобой на Аспаруховом мосту, над каналом, соединяющим озеро с морем – Черным по имени, сине-зеленым по сути, по крайней мере вот прямо сейчас, в лучах заходящего солнца – кутаясь в одно на двоих пальто, в кои-то веки – твое. Мне-то казалось, на юге, в самом начале ноября оно не понадобится, но нынче в Варне на редкость холодная осень, так уж нам повезло. И ты говоришь: «Я сегодня с подарком, держи. Да не прячь, надевай прямо сейчас, пригодятся. Как стемнеет, помянешь меня добрым словом не раз».
Ничего не поделаешь, придется разуваться прямо здесь, на мосту, натягивать обновку, балансируя на одной ноге, потому что в некоторых случаях приходится слушаться беспрекословно. Например, когда северный ветер принес тебе шерстяные носки и рекомендует немедленно их надеть.
Идеальная одежда для разных времен года
Весной
Почти все равно что носить весной, главное – почаще менять одежду на все менее и менее зимнюю, чтобы поверить наконец календарю, согласно которому, весна началась целых два… семь… двенадцать… двадцать три дня назад. Еще немного и станет совсем тепло, не может быть, чтобы не стало, так положено, сказано же: «весна». И не просто сказано, а написано на всех языках, миллионы раз, по числу совокупного тиража дурацких календарей, которые ну не могут же лгать хором, все как один, во всем мире, правда?
