Плавно, не торопясь, до тех пор, пока не подпираю ими низкий потолок, покрытый слизью и копотью.
— Свои дверь с ноги не открывают! Ну, или хотя бы отборным матом приветствуют.
— Да наш я… Точно… Документы предъявить могу, — говорю я и пытаюсь опустить одну руку во внутренний карман шинели.
— Стоять, стрелять буду! — орет он так, что лицо его багровеет, — Что мне твоя ксива? Вы, фашистские гниды, их уже рисовать научились…
— Они настоящие, — перебиваю я старшину.
— Лучше я тебе, перед тем как голову разнести, ноги прострелю. И ты мне все расскажешь. Исповедаешься напоследок, — гаркает он, опуская дуло автомата чуть ниже. — Сегодня я за старшего. Я твой бог! Если для вас, узурпаторов, он существует.
Почему Сергей меня не остановил перед дверью? Неужели забыл?.. Или он здесь раньше не был? Как теперь выкручиваться? Теркин же пристрелит меня, как бешеную собаку! Придется импровизировать…
— Как скажешь, только не делай глупостей. У нас нет времени, старшина. Федор, друг твой, уже мертв. Немцы рядом, нельзя терять ни минуты. Слишком мало времени.
— Ты его и замочил. А имя угадал… Хотя нет — документы нашел.
В этот момент в голове мелькает спасительная мысль. Блокнот в кармане на груди… Вернее, не сам ежедневник, а текст, написанный в нем на третьей странице. Эту запись оставила медсестра, которую он случайно спас от неминуемой смерти. Хотя он даже имени ее не узнал… Девушка растворилась без следа на следующее утро. После этого все и началось… Но сейчас важно другое… Сергей помнит текст наизусть, ведь он перечитывал его тысячи раз. Помню и я…
— Объясни тогда это. Теркин Василий Степанович, старшина второго пехотного полка. Тысяча девятьсот четырнадцатого года рождения. Беспартийный, несудимый, призван в ряды советской армии в октябре тысяча девятьсот сорок первого года. К первой боевой награде представлен семнадцатого декабря за… Продолжать?
— Почти убедил, хватит. Но документы все же кинь!
Я вытаскиваю военный билет из кармана шинели и делаю все, как он просил. Солдат приседает на корточки, поднимает документы и внимательно их изучает, не отводя от меня ствол.
— Все в порядке, товарищ лейтенант! Извиняй! Ошибочка вышла. Не злодействуй… Сам понимаешь, нервы на пределе. Шляются тут всякие, — говорит он и опускает ствол автомата.
Все-таки я нашел Теркина, но лучше перепроверить. Права на ошибку у меня нет.
— Принято, старшина… Но я, пожалуй, тоже тебя проверю. Фамилия командира?
— Зубов…
— Номер части?
— Тридцать девятая…
— Какой сейчас месяц, год?
— Сорок второй, февраль был с утра. Странные же у тебя вопросы…
— Отлично, все верно… Ну, здорово, Василий, — говорю я и протягиваю руку, перемазанную землей и сгустками крови.
— Чудной ты, лейтенант Сергей Слепаков. Здорово!
Его рука смыкается на моей, и где-то внутри рукопожатия проскакивает с треском миниатюрная молния, яркой вспышкой осветившая землянку. Он отскакивает и смотрит ошарашенными глазами.
— Что это за хрень? Ф-ф… фокусник, что ли? На гражданке видел такого ч-ч… чудилу на представлении, — заикаясь, бормочет он и смотрит на ладонь в поисках повреждений или ожога, которых там точно нет.
Их просто не могло там быть, ведь в руке я ничего не держал. Через рукопожатие Сергей передал самое ценное — дар неуязвимости… Все, как просили голоса в его голове. Он оттачивал эту способность целую тьму времени. Ведь даже сам не помнит, когда это все началось. Не помнит лейтенант и то, почему это делал… Не знаю этого и я…
— Фокусник, почти Дэвид Копперфильд… Но больше волшебник.
— Кто «почти»? Не разобрал…
— Забудь, неважно. Я пошутил неудачно. Для тебя это имя еще долго будет пустым звуком.
— В репу бы тебе навалять за такие шуточки. Но субординацию по уставу соблюдать следует. Эх, попался бы ты мне такой веселый в деревне! В бараний рог бы согнул.
— Да не стоит, не со зла я. Статические разряды на руке накопились.
— Какие разряды?
— Статические… Не забивай голову.
— Я и не забиваю… Знать просто охота.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
— Я же говорю: случайно получилось… Угостишь махоркой? — спрашиваю я Теркина, переводя тему разговора в новое русло. — Курить хочу, аж блевать охота.
— Да не вопрос, товарищ лейтенант.
Все получилось, я счастлив и… Вернее, у лейтенанта Слепакова все получилось. Мы с ним счастливы и довольны. Миссия выполнена. Товар у клиента. Вот только почему для меня все не закончилось? Почему я по-прежнему здесь? Неужели я должен умереть?
Василий и я сидим на холодном полу и безбожно смолим, выпуская тяжелые, густые клубы дыма. Убежище сотрясается от взрывов. Кажется, еще одно меткое попадание — и землянка свернется, похоронив нас прямо под собой. Посреди толстых бревен и тонн земли. Но пока нам это только мерещится…
— Выбраться тебе живым из этой заварушки надобно, Теркин, — протягиваю я, выпуская очередную порцию дыма ровными колечками.
— Все хотят жить. Это каждая тварь божья разумеет.
— Все не смогут, а тебя ждут великие дела.
— Какие дела у пушечного мяса? — смеется старшина, сотрясая стены. — Грудью амбразуру дота прикрыть?
— Нет, более важные. Но я не могу о них рассказать. Сам узнаешь, просто еще не время… Ты обязан выжить.
— Кому обязан? Никому вроде ничем не обязан. Я бы помнил, товарищ лейтенант.
— В первую очередь, себе. Я уже свою партию в покер отыграл. Кредит исчерпан, пора возвращать долги.
Мне остается лишь умереть, и я проснусь… Тогда я отхлебну коньяка и расскажу эту историю Рихтеру. Вместе посмеемся над моим похмельным бредом…
— Половину слов скумекать не могу. Странный ты все-таки, лейтенант. Взгляд-то у меня наметан. Впечатление, что ты вроде как помирать надумал, а сам от радости сияешь.
— Не понять тебе моего счастья… Василий, я бог знает когда уже умер на этой глупой войне, — заговорил теперь внутри меня Сергей. — Для меня уже давным-давно нет вчера или завтра. Осталось лишь бесконечное сегодня. Каждый день я выпиваю со смертью на брудершафт. Я принял ее, как нечто неизбежное, и свободен от нее. Я выполнил то, что должен был. Теперь твоя очередь.
Василий, не знаю, для чего передан этот дар, но я тебе не завидую. Легкие пути — это не твое, я в этом уверен.
— Ужасные слова говоришь… Сердце напополам рубят, словно топором. И внутри печаль и тоска несусветная остается. И я ведь кумекаю, что не ты один — все мы тут такие, — вздохнув, шепчет старшина и отшвыривает потухшую папиросу.
— Не мы себя такими сделали…
— Да я понимаю. Вот ответь мне, лейтенант. Ты же тямистый мужик, зуб даю. Дуракам в советской армии звезд не дают. Им на месте награды вручают. Свинец в грудь и все… корми червей. Кому все-таки нужна война? Жестокая, беспощадная… В чем ее смысл? Я понимаю, что не должен тебя об этом спрашивать… И если пристрелишь сейчас, тоже не обижусь. Так мне и надо… Понимаешь, лейтенант… Накипело… Устал я от войны…
— Война… Да нет в ней смысла… Глупость сплошная… Неведомо мне, кто и для чего создал это царство пороков. Этот изощренный способ убийства, не только физического, но еще и духовного. Неизвестно, кому она нужна… Знаю лишь то, что мы шаг за шагом движемся по дороге в ад, выложенной из сложенных плечом к плечу трупов героев. Знаешь, для чего?
Судя по всему, накипело не только у Теркина, но и у Слепакова. Слова выплескивались из него, а я слушал и запоминал. У него явно было много времени для того, чтобы подумать… И это не могло не пугать…
— Для чего?
— Чтобы сгореть без следа в адском огне войны. Мы стремимся стать пылью под безжалостной поступью истории. На этой дороге из костей длиною в несчетное количество километров, которая способна обогнуть земной шар по экватору. И я не говорю о славных воинах, которые погибают здесь. Я говорю, Василий… обо всем человечестве. О русских, украинцах, поляках, немцах, итальянцах и многих других… Целые поколения уходят в вечность, даже не узнав, что в этой жизни, кроме ненависти, есть еще любовь. Тысячи, миллионы исковерканных военной машиной человеческих судеб…
