Марта пела, глядя на свечу. Крупные блестящие слезы катились по ее щекам. Лива смотрела на нее в изумлении, слова песни падали тяжелыми горькими каплями в ее душу:
Возьми эти розы, мой дорогой,на мертвую грудь положи.Возьми эти розы — одну за другой,и пусть увянут они.
3
Ливе очень не хотелось возвращаться домой. Ей нужно было еще раз увидеть Юхана перед отъездом, поговорить с ним, услышать его голос, убедиться, что он жив.
Она решила подождать неделю. Она по крайней мере была в одном городе с Юханом и каждый день могла справляться о его здоровье.
Марта принесла ей в чердачную каморку стул и маленький шаткий столик. Здесь Лива могла спокойно писать письма своему жениху. Она встала рано, купила ручку, чернила, промокательной бумаги, несколько конвертов, блокнот и целое утро обдумывала и писала письмо. Днем пошла в больницу передать его. Как обычно, там было много посетителей. Знакомой сестры не было, но молодая няня взяла толстый конверт и обещала передать.
— Не можешь ли ты узнать, как он себя чувствует? — попросила Лива. — Я подожду здесь у дверей.
— Одну минуту! — сказала девушка и ушла с письмом.
В стеклянную дверь гостиной Лива видела веранду, где она сидела с Юханом. Теперь там сидела другая пара, молодая женщина, к которой пришел жених, или муж, или брат. В гостиной сидели пациенты и их гости, а в углу — сумасшедший старик, уставившийся диким взором куда-то в пространство.
Няня вернулась, но быстро прошла мимо Ливы, не взглянув на нее. Она, по-видимому, очень торопилась и забыла о своем обещании. Лива решила подождать, не уходить, — пока не получит ответа. Времени у нее много.
В глубине гостиной показалась сестра, в руке она держала письмо. Лива узнала большой серый конверт и похолодела от страха. Почему письмо возвращают? Почему его не отдали Юхану?
Сестра взяла Ливу под руку и отвела в маленькую боковую комнатку, где на стенах висело множество фотографий и удушливо пахло акацией.
— Сядьте, — любезно предложила сестра и усадила Ливу на маленький диванчик.
— Он… умер? — спросила Лива, ощутив внезапно ледяной холод и спокойствие.
Сестра молча кивнула. Склонив голову и сложив руки, она села на кончик стула и долго молчала.
— Да, тяжело, — проговорила она наконец. — Но вы, может быть, и не надеялись? Мы-то знали, что это вопрос времени. Но это произошло гораздо скорее, чем мы предполагали. Мы думали, что он продержится еще несколько месяцев. Ваше посещение так его обрадовало и подбодрило, вчера вечером температура у него была почти нормальная. Но сегодня рано утром у него пошла горлом кровь и наступил конец… У него не было сил сопротивляться.
В дверь постучали, в комнату осторожно проскользнула молодая сестра.
— Сестра Елизавета, — тихо сказала она, — извините, что я мешаю, но вас зовет доктор.
Сестра поднялась, положила руку на плечо Ливы:
— Подождите здесь, я скоро вернусь. Принести вам воды? Одну минуточку…
Лива сидела спокойно. Она еще не могла осознать, что произошло. Из окна был виден птичий двор. Куры беспокойно бродили по двору, у одной облезла шея и часть груди. Она была похожа на пожилую даму, которая нарядилась не по возрасту. На мгновение Ливе показалось, что у всех кур человеческие лица, усталые, красные, будничные лица, что они переговариваются женскими голосами, сдвигая головы: «Что, он умер? Правда? Когда? Сегодня утром? Он умер спокойно? Звал ли он на помощь? Подумать только! Но нам-то что до этого!..»
Няня принесла стакан воды. Лива до него не дотронулась, пить ей не хотелось. Она и не волновалась, она вся застыла, погрузилась в апатию. Рассматривала фотографии на стенах, над кроватью сестры Елизаветы. Незнакомые улыбающиеся лица. Люди на фотографиях всегда улыбаются или по крайней мере выглядят добрыми, уверенными. Люди не снимаются, когда они опечалены или в беде. Такие фотографии было бы страшно вешать на стены.
Над изголовьем кровати висело распятие — маленькая фигурка Спасителя из слоновой кости на черном кресте. Ливе показалось, что фигурка пошевелилась в полумраке, словно хотела переменить положение, и Ливе вдруг стало очень жалко замученного, беспомощного человека на кресте. Она часто видела и крест, и изображение распятого, и это лишь настраивало ее на торжественно-молитвенный лад, но на этот раз она всем сердцем сочувствовала одинокому юноше, сыну человеческому, который в муках и страхе думал, что покинут всеми, даже богом.
Сестра Елизавета вернулась, она очень торопилась и немного запыхалась.
— Примет вам от пастора Симмельхага, — сказала она, — он очень хотел бы поговорить с вами, но, к сожалению, у него нет времени. Он должен быть на важном заседании. Я ему рассказала, как вы одиноки здесь, сказала, что вы живете в гостинице Хансена… Мы считаем, что это неподходящее место для вас, и, если хотите, вам могут дать койку в Христианском союзе молодых женщин.
— Нет, спасибо, — ответила Лива. — Мне там хорошо. У меня добрая подруга, и если вы не сочтете это невежливым…
— Как хотите, — сказала сестра Елизавета, — вы вольны поступать, как вам угодно. Вы не баптистка?
— Нет, — ответила Лива, — я не баптистка.
Сестра взглянула на свои часы и протянула ей руку:
— Скоро четыре. Вы можете в семь прийти в часовню? Или предпочитаете отложить на завтра? Как вам угодно. Мы хотим помочь вам чем можем.
— Спасибо, — сказала Лива, — я вернусь к семи.
Ливе удалось незамеченной проскользнуть в каморку. Марте она расскажет потом. Она хотела побыть у гроба Юхана одна.
Большой деревянный дом, переполненный людьми, шумел и гремел, как обычно. Разговаривали, двигали стульями по полу, звенели посудой. Из какой-то отдаленной комнаты доносилось приглушенное пение, глухой топот танцующих. Лива не зажгла свечи, села на стул и уставилась в голубоватый с черным крестом четырехугольник окна. Она презирала отвратительный шумный мир с его пороками и грязью, его несчастьями и смертями. Да, поистине пора пробить часу освобождения, пусть бедные и заблудшие люди наконец поймут, что тщетно восставать против неизбежного.
Несколько позже Лива вернулась в больницу. Ветер за это время переменился, задул с севера, стоял пронизывающий холод, воздух был полон мелкими колючими снежинками, а на небе полыхало северное сияние. Очертания домов, трубы и обнаженные деревья вырисовывались черными спокойными силуэтами на бушующем небе.
В маленькой часовне было светло, сестра Елизавета и еще одна молоденькая сестра только что закрыли гроб крышкой.
— Решайте сами, хотите ли вы видеть покойного, — сказала сестра Елизавета, — но я бы вам не советовала. Это тяжелое зрелище.
Но Лива хотела попрощаться с покойным, крышку с гроба сняли, и сестра Елизавета откинула с лица белую кисею. Лива вынуждена была собрать все свои силы, чтобы не задрожать при виде мертвого лица, оно было искаженное и совершенно незнакомое, в нем не осталось ничего от живого Юхана. Глаза, нос, рот — все чужое, рот скосился, обнажив часть верхних зубов в ужасной улыбке, нос невероятно увеличился и заострился, а глаза исчезли в голубоватых глазницах. Не изменилась лишь пышная шевелюра.
Лива дотронулась до лба мертвого, он был холоден как лед. И вдруг она разразилась неудержимыми рыданиями, она слышала свое хриплое, как у астматика, дыхание, ей больно было дышать.
Сестра Елизавета подошла и взяла ее за руку.
— Прочтем «Отче наш», — сказала она. Лива не могла сосредоточиться на молитве, но наконец ей удалось остановить свои судорожные рыдания.
Лива возвращалась медленно, не торопясь. Спешить было некуда. Она смотрела в небесную глубь, северное сияние кружило прямо над ее головой тревожными сполохами, колоссальным смерчем многоцветных лучей. Она остановилась, долго созерцала это потрясающее зрелище и сокрушалась оттого, что еще живет, дышит и мерзнет, одинокая, на этой земле.
Она сошла с дороги в невысокий черный кустарник на краю каменистого пустыря. Дрожа от холода, встала на колени, моля бога, чтобы он сократил ее земное ожидание.
4
Серый октябрь, мрак и ветер, беспрерывное наступление русских на Восточном фронте. Ужасно, ужасно. Чем все это кончится?
Поражение Германии на Востоке само по себе факт отрадный. Но с другой стороны, что хорошего, если орды азиатских пролетариев неудержимо обрушатся на Европу? Непонятно, как Черчилль может одобрять такой ход событий и почему он все еще не начинает наступления.
У редактора Скэллинга были и другие причины для огорчений. Иногда у него прямо-таки сосало под ложечкой от тоски по добрым, старым довоенным временам.
