Мужчины под разными предлогами уже отправлялись к Китидзо. Правда, не все сразу, а по старшинству. Старшина деревни пошёл как самый старший начальник. Управляющий помещика — насчёт новой арендной платы; лавочник Кихей — напомнить о долге. Полицейский Удзиро — по долгу службы.
Все, кто стоял выше других по своему положению, засветло потянулись к дому, привлекшему внимание.
Удивительно везло этому дому бедняка после войны.
Совсем недавно в него вернулись две дочки Китидзо — Окику и Миэку, отданные сроком на десять лет на «Большую Токийскую мануфактуру» за четыреста иен каждая.
Не успел Китидзо истратить эти деньги, как они явились домой раньше срока, потому что, на их счастье, фабрика закрылась. После войны хозяин обанкротился и прекратил производство. В конторе всем девушкам сказали:
— Идите куда хотите, нам нечем вас кормить.
И они явились домой — как с неба свалились. Это ли не радость родителям! Правда, девушки были тощи, худы и оборванны. Лица их сморщились, как у старушек. Они ничуть не выросли там, на фабрике, а только состарились. Но всё же они явились живыми. Ведь некоторые возвращались домой в конвертах в виде горстки пепла…
По древнему японскому обычаю, где бы человек ни умер, похоронить его прах нужно обязательно на родине, вблизи от дома, от родных.
Конторы фабрик исполняли его точно: как только умирала какая-нибудь девочка-работница, не выдержав тяжелого труда, от голода и болезней, тело её сжигали в крематории, а пепел отсылали родным по почте. Для этого были даже особые конверты из вощёной бумаги, с траурной чёрной каёмкой по краям.
Многие родители получали такие конверты.
Но Китидзо получил своих дочерей хоть и плохенькими, да живыми. И каждый, глядя на них, понимал: ещё годик-другой — и они бы не выдержали.
Девушек откармливали всем, что только нашлось в запасах семьи. И рисом, и сладким картофелем, и сушёной рыбой, и овощами. И они ели, ели, ели, но никак не могли наесться. Так они оголодали. Вся семья со слезами радости смотрела в их жующие рты…
И теперь новое удивительное событие.
В дом Китидзо вернулся старший сын, Дэнсай. Тот самый Дэнсай, которого считали погибшим. Он был храбрым солдатом. Большим и сильным. Служил в императорской артиллерии. Побеждал англичан и американцев. А с русскими ему не повезло. Оказывается, они зацапали Дэнсая в плен. Как это могло случиться, удивительно. Ведь японские солдаты в плен не сдаются, это известно даже детям. Они должны либо победить, либо умереть с честью, по-самурайски. Не одолел врага — кончай с собой либо ножом, либо пулей. Но в плен не сдавайся, тогда опозоришь всех своих предков и потомков!
А Дэнсай вернулся как ни в чем не бывало. И прошел по деревне толстый, здоровый, с большим мешком за спиной. Он шёл, загадочно улыбаясь. На нём были русские сапоги! Это было совершенно поразительно…
Как же тут не взволноваться всей деревне! Недаром все, кто стоял выше других, уже отправились к дому Китидзо. Чтобы не столкнуться друг с другом, каждый шёл по своей тропинке, и теперь они тянулись по гребням насыпей, удерживающих воду на рисовых полях, видные издалека всем и каждому, как цапли среди болота, — старшина с толстой тростью, управляющий с зонтиком, полицейский с саблей и лавочник Кихей, просто заложив руки за спину.
А в доме старого крестьянина были открыты все четыре стены. Этим было показано, что хозяева уважают любопытство всех соседей и ни от кого не таят необычайного происшествия. И гордиться им и стыдиться его было бы одинаково невежливо.
Дом у Китидзо был обычной постройки — без окон и без дверей. Четыре больших столба, вкопанных в землю и накрытых соломенной крышей с длинными нависающими краями, а между ними — раздвижные стенки из прессованного картона. Когда было холодно, стенки сдвигались, когда жарко — они раздвигались. И жилье оказывалось открытым всем ветрам и взглядам. Всякий мог подойти и посмотреть, что здесь происходит.
Бедному крестьянину от людей скрывать нечего.
К домику Китидзо от главного шоссе вела лишь одна дорога, по неширокой насыпи среди рисовых полей. Но по ней пришел только священник в своем длинном чёрном балахоне. Он шёл не окольными путями, считая себя единственным, кто сейчас был совершенно необходим для спасения всего рода Китидзо.
Ведь если в дом войдёт страшный преступник, человек, нарушивший священную клятву императору, осквернивший себя пребыванием в плену, то на небесах произойдёт большое несчастье. Ибо, как гласит «синто» — религиозное учение японцев, — все души усопших стоят в очереди перед богами, которые перевоплощают их снова в живых людей. Но перевоплощают в зависимости от дел потомков. Если потомки совершают на земле добрые дела, тем самым они подталкивают души предков ближе к перевоплощению. Если грешат, то отталкивают назад. А если совершают такое страшное преступление, как нарушение клятвы императору, то и сами летят в ад, и вечное небытие, и увлекают за собой всю цепочку душ своих предков. Губят весь род.
Как же было не поторопиться священнику?
Единственное спасение рода Китидзо было сейчас в том, чтобы не принять в дом Дэнсая. Не узнать его! Сделать вид, что в семье и не было такого. И прогнать подальше. Только этим можно ещё перехитрить богов. Это ещё может помочь.
И священник спешил.
И все жители видели его фигуру в чёрном кимоно, с чёрным зонтом в руках, и его голые пятки показывали, что он торопится.
Успеет или не успеет?
Что же было в доме Китидзо, открытом с четырёх сторон? Там все было удивительно. Виновник происшествия, Дэнсай, сидел на циновке у самого очага, в центре пола, состоящего из четырёх татами, сидел уже внутри дома!
Вот что было поразительно.
И первые гости даже не решались сразу заметить его. Старшина спросил старого Китидзо:
— Когда ты думаешь платить недоимку по налогу, Китидзо-сан?
Управляющий сказал:
— Не время ли поговорить нам о новой арендной плате? Рис дорожает, Китидзо-сан.
Священник пробормотал молитву. А полицейский не нашёлся что сказать и уставился на Дэнсая, расставив свои тонкие ноги в чёрных обмотках и в резиновых тапочках с отдельным большим пальцем, покачивался, как козёл, вставший на задние ноги перед вишнёвым деревом.
Не успел отец ответить, как сын улыбнулся пришедшим и, обнаруживая несдержанность, сказал первый, не дожидаясь слов старших:
— Здравствуйте, земляки! Вы что, не узнаёте меня?
Он сидел плотный, упитанный, с лицом чересчур белым для японского бедняка и весело улыбался. Его самоуверенность поразила всех соседей. Теперь им ничего не оставалось делать, как сказать по обычаю:
— Ах, это ты, Дэнсай?
И каждому он ответил:
— Да, это я, Дэнсай.
Теперь уже всё было кончено. Соседи признали его, и он сам назвал себя, и вот его отец окончательно признал его перед богами за своего потомка:
— Да, это мой сын Дэнсай.
Удивительнее всего, что в доме не чувствовалось никакой тревоги. Мать Дэнсая готовила пищу. Отец сидел на краешке татами и покуривал, выпуская изо рта ровно столько дыма, сколько всегда. Невестка — высокая Оеси, у которой муж потонул в море, качала ребенка и, видя, что он не желает спать, пугала его лягушкой со стеклянными глазами — новым пугалом японских маленьких детей.
А виновник происшествия, сам вернувшийся Дэнсай, вместо того чтобы рассказывать о своих необыкновенных странствиях, играл со своими сестрёнками. Он брал на руки то Миэку, то Окику и подбрасывал их вверх, как маленьких. Он обнимал их и гладил по чёрным гладким волосам.
— Ах вы мои маленькие старушки! Почему же вы не выросли с тех пор, как мы расстались? Что же вас, заколдовали там, на фабрике? Превратили в гномов? Как вы там жили, мои сестрёнки? — спрашивал он.
Сёстры не хотели обременять брата рассказами о своих бедствиях и, улыбаясь, отвечали:
— Мы жили чудесно. Мы вместе со всеми пели много песен. Вот одна из них:
Если ты хочешь назвать текстильщицу человеком,Тогда и телеграфный столб называй цветком.
Дэнсай смеялся лукавству этой песенки и спрашивал:
— Ну как же вы доставали до ткацких станков, такие малютки?
— А нам подставляли скамеечки, братец.
— Сколько же часов вы работали, сестренки?
— Столько, сколько могли. Когда мы падали, нас отливали водой, и мы работали ещё немного.
— О бедные мои сёстры! Что же вы думали о своём отце, продавшем вас в рабство?
— Мы любили нашего отца. Мы понимали, что ему трудно было, когда тебя взяли в солдаты, и он от беды продал нас господину Судзиэмо. Вот что мы пели:
Отец мой, когда ты пьёшь чашечку водки,Помни, что ты не водку пьёшь, а наши горькие слёзы.
При словах этой песни глаза Дэнсая блеснули, и он пробормотал:
