Она говорила еще что-то, княгиня кричала и металась на кровати. Потом все стихло, послышался плеск воды, легкий выдох и едва слышный писк. Всеволод обернулся.
С трудом переступая толстыми ногами, Ольга шла ему навстречу, держала в вытянутых руках маленький розовый комочек, кое-как завернутый в тряпицу, и улыбалась, обнажая неровные, поеденные гнилью зубы.
— С девочкой тебя, братец, — сказала она, протягивая ему ребенка.
Всеволод осторожно взял сверток в руки, заглянул под тряпицу и увидел сморщенное личико, растянутый в беззвучном крике крохотный ротик, сучащие кривые ножки. И это то, чего они так ждали?.. И это его ребенок?! Всеволод был растерян и обескуражен. Он стоял неподвижно, глядел на маленькое беспомощное существо, шевелящееся в его руках, и глупо улыбался. Он еще не успел испытать радости, он еще жил прошедшей тревогой, но постепенно глаза его светлели, к щекам подступал румянец, в горле что-то заклокотало и захрипело — он бросился с ребенком на руках к постели, увидел раскинутые по подушке темные волосы, прикрытые веки, встал на колени и ткнулся лбом в холодную и влажную руку жены.
Ольга собиралась сразу же после родов Марии возвращаться в Галич, чтобы успеть до заморозков навестить в Новгороде-Северском дочь свою Ефросинью, недавно выданную за Игоря Святославича, но передумала и решила остаться на крестины племянницы.
Всеволод с радостью отпустил бы сестру и раньше, но противиться ей не стал, чтобы не тревожить Марию.
Тревожить ее пришлось бы потому что Ольга ни на шаг не отходила от княгини, давала ей советы, ухаживала за ней, поила целебными отварами. Голос Ольги креп день ото дня, и скоро скрыться от него было уже негде. И если бы Всеволод вздумал выпроваживать сестру, она бы расшумелась на весь Владимир и ославила его не только в Белой, но и в Червонной Руси. Марии же нужен был покой.
Наконец Ольга окрестила племянницу. Во святом крещении нарекли ее Пелагеей, а по-княжески — Собиславой. Можно было отправляться в путь.
Всеволод богато одарил сестру подарками, велел кланяться Ярославу, Игорю и Ефросинье, снарядил возы, приставил к обозу воев и, отстояв с Ольгой в Успенском соборе молебен, отправил ее через Золотые ворота на Москву.
Уставший от хлопот, размякший и счастливый оттого, что избавился от Ольги, он возвращался во дворец, когда навстречу ему попался возок с сидящей на медвежьей шкуре закутанной в лисью шубу Евпраксией.
И шевельнулась в нем давняя тревога. Он вытянул шею, привстал на стременах, но возок уж промчался мимо, улыбка Евпраксии скользнула по его лицу прохладным ветерком и тотчас же растаяла. Через несколько минут, въезжая во двор своей усадьбы и глядя с коня на светящееся оконце княгининого терема, он совсем забыл о встрече и, спрыгнув на землю, легко взбежал по всходу на крыльцо.
В то же самое время встречал Евпраксию на своем дворе Давыдка. Помог боярыне выбраться из возка, помог подняться по ступенькам. Был он ласков, улыбался — давешний сговор будто снова сроднил их, как бывало и прежде. Но нынче Всеволод уже не стоял между ними, и Давыдка чувствовал себя увереннее.
Сбросив на лавку шубу, Евпраксия облегченно выдохнула, повернулась лицом в передний угол, перекрестилась на образа.
— Слышал?.. Принесла Мария Всеволоду дочь.
Голос ее сорвался и потух. Давыдке показалось, что она плачет. «Снова за свое», — с отчаянием подумал он. Однако глаза у боярыни были сухие, и губы держались в усмешке.
«Слава тебе господи!» — мысленно порадовался Давыдка.
Но когда он вышел, Евпраксия упала на лавку, зарылась лицом в мягком лисьем меху скомканной шубы, заголосила по-бабьи — протяжно и страшно.
ГЛАВА ВОСЬМАЯ
1
Прекрасен месяц просинец. Прошли коляды и святки, оттрещал морозами солноворот.
Старушки отправились собирать снег от стогов — крещенский-де снег не простой, а особенный: холстину выбеливает лучше солнца и росы, а если бросить его в колодец, то будет от колодца подспорье во весь год, даже если не выпадет и капли дождя. И еще исцеляют крещенским снегом онемение в ногах, головокружение и судороги.
Несмотря на сильный мороз, народу на улицах города было много. Первый день на крещенье стоял ясный, солнце светило вовсю, сорванные с деревьев снежинки, блестя, кружили в неподвижном воздухе, под ногами скрипело и похрустывало.
Боярышни, катавшиеся на санках с клязьминского косогора, забросали снежками проезжавшего поблизости князя Юрия.
— Что, княже, задумался? — задиристо кричали раскрасневшиеся девушки. — Что к седлу прирос? Аль без коня из избы и шагу не ступишь? Забирайся к нам на горку — коли замерз, согреем, а коли жарко тебе — еще и не так остудим.
— Ишь вы, вертихвостки, — отвечал, улыбаясь, Юрий. — Вам бы все скоки да голки. Прикиньте-ка нехитрым умишком: каково князю на санках с горы кататься?
— Ступай к своим боярам,— отстали от него девушки. — Протирай с отцами нашими лавки. А мы себе парня веселого найдем.
Обиделся Юрий — я ли не веселый?— и спрыгнул с коня.
Боярышни заверещали, побежали в гору, ловкий князь настигал их, валил в снег, целовал в губы. Одной только поймать не мог — была она резва и увертлива. Кружила по косогору, уводила князя все дальше от подружек. А когда совсем далеко увела, когда уж стихли за поворотом их крики, остановилась, чтобы перевести дух, опустила вдоль тела руки, запрокинула голову — так и подкатило сердце у Юрия к самому горлу. Глядит и глазам своим не вериг — Досада! Да как же сразу-то он ее не признал? Или потому что давно не видел или оттого, что одета она в простую душегрейку, платком укуталась до самых глаз?
Обнял ее князь, прижал к груди, счастливо засмеялся. А у нее — слезы на глазах, губы дрожат, слова на языке путаются:
— Забыл, совсем забыл ты меня!
— Да что ты, Досадушка! Что ты такое говоришь?! — целовал ее в холодные щеки Юрий. — Да разве ж можно тебя забыть?..
— И к берегу нашему не выходишь...
— Держит меня при себе Всеволод, дальше, чем на версту, не пускает.
— Неужто правда?
— И нынче к нему спешу... Да вот вы раззадорили.
Ткнулась ему Досада носом в полушубок, руки положила на плечи. А вокруг день-деньской, а вокруг снег да люди. И они на снегу, на самом пригорке...
Отстранился от нее смущенный князь, посмотрел по сторонам.
— И что это с тобой случилось, Досада? — спросил он, чувствуя неладное.
— Истосковалась я по тебе.
— И я по тебе истосковался... Хочешь, прокачу на коне? — вдруг спросил он.
— Прокати! — обрадовалась Досада.
Увидев их, боярышни снова затрещали, как воробьи на солнцепеке. Опять посыпались в Юрия снежки. Досада похвасталась перед подружками:
— А меня князь обещал на коне прокатить.
— И меня! И меня! — закричали девушки, прыгая вокруг Юрия.
— Всех прокачу,— пообещал князь, усаживая Досаду впереди себя. Перекинул поводья, дыхнул в ухо ей теплым ветерком:
— Ну, теперь держись, Досадушка!
И пустил коня в галоп. Промчался с Досадой в седле по всему посаду, выехал на Клязьму, на темный укатанный санный путь, пересек его — и ну по полю, по нетронутому серебристому снегу, так что только белая метелица из-под копыт.
Поглядели на них девушки с косогора и махнули рукой: нечего с князем в игры играть — вона куда ускакали, уж и не видно совсем. И снова принялись кататься на санках.
А Юрий попридержал коня в дубовой роще, у кряжистых стволов, усыпанных толстым неподвижным снегом, снял Досаду с седла, прижал к груди и отнес по заячьему извилистому следу к приютившейся на опушке рощицы копешке...
