— Не могу, — говорит он строго, с упреком. — Ты же знаешь, Лукас. Я не могу так рисковать. Нет времени.
— Тогда ничем не могу помочь. Извини. Придется тебе самому выяснять насчет птицы, — она борется за еще один жгучий вдох и добавляет, — он придет, и очень скоро.
— Я не боюсь ни тебя, ни любого из Них, — ухмыляется человек, но она знает, что боится. Очень боится. — Тебе не одурачить меня.
Теперь она чувствует вкус его страха. И он такой охуенно замечательный, такой сладкий и сочный, и, наверное, иной справедливости ей не узнать, поэтому Лукреция говорит просто:
— Ворон — его возмездие, козел, и ты его жертва.
Она ждет немедленной кары, скорого наказания за правду, которую он не желал знать на самом деле. Ножа или иголки за откровенность. Но мужчина просто застывает по ту сторону света. Она слышит его дыхание.
— Твари падают с неба, — говорит он. — Блестящие, кровоточащие твари падают с неба, и сама материя человечества меняется. И Они думают, я буду смотреть сложа руки? Они правда думают, что никто не встанет против Них?
— Ты болен, — шепчет Лукреция, и знает, что если конец не наступит быстро, она начнет плакать. Слишком много боли и так страшно умирать одной в этой вонючей темной дыре. А ей не хочется, чтобы ублюдок, убивший Бенни, видел ее слезы.
— Не говори мне о возмездии, Лукас Дюбуа. Я возмездие всего мира за Их мерзости.
— Нет, — скрипит она и сглатывает, трясет головой, мечтая найти силы рассмеяться, показать его нелепость. — Нет. Ты всего лишь несчастный чокнутый мудак, которому нравится убивать людей. Вот и все. Ты никогда не станешь ничем иным.
И тут металл гремит о металл, маленькие острые штуки, и Лукреция закрывает глаза, чтобы не видеть.
К тому времени, когда щупальца Майкла добрались до суши, шторм достиг чудовищных размеров даже по меркам ураганов. Бурлящее тело циклона накрыло побережье от устья Паскагулы до юго-восточного окончания Луизианы. Рожденный где-то у западного края Африки, он вырос из зачатка потрясений, хаотичного зародыша из ливней и гроз, и преодолел с попутным ветром четыре тысячи километров до Мексиканского залива.
Теперь он готов обрушить свой гнев на дельту Миссисипи. К концу дня скорость ветра достигает двухсот пятидесяти километров, и Майклу присваивают категорию пять.
В спокойном, немигающем оке Майкла поднялась стена морской воды высотой в полметра и протяженностью почти в тридцать километров, штормовой прилив, рожденный низким давлением и нацеленный на уже разбухшие от дождя болота и городки, едва возвышающиеся над уровнем моря. И на Новый Орлеан — алый центр мишени и конец его долгого пути через Атлантику.
В 16.35 Элоиза, крошечное судно для ловли креветок, застигнутое бурей, просит помощи по радио откуда-то поблизости от форта св. Филиппа. Капитан сообщает, что корабельный барометр упал до 26,1 дюйма, три дня спустя его вместе с экипажем из двух человек найдут дрейфующими в заливе, однако метеорологи осторожно отметят самое низкое давление, когда-либо зарегистрированное в западном полушарии.
В 16.57 самолет-разведчик, следящий за штормом, нервно сообщает о гигантской тени «типа огромной черной птицы», скользящей по относительно спокойным водам в тридцатиметровом сердце бури. Командир и экипаж позже сочтут происшествие ошибкой, тенью их собственного самолета или обманчивой игрой облаков.
В 17.03 погодный спутник на геостационарной орбите в тринадцати тысячах километров над Мексиканским заливом присылает цветные изображения другой тени, чернильного мазка, который в итоге назовут «аномалией ворона» во внутреннем отчете Национального центра прогнозирования ураганов. Менее чем через тридцать секунд бортовой компьютер спутника изрыгнет бессмысленный поток случайных данных и отключится.
Майкл вращается, равнодушный как рак, неотвратимый как судьба, обратившись серебристо-белой спиной к небесам и брюхом цвета кровоподтека к озлобленному, бессильному миру. И жуткая, свирепая ночь наступает для живых и мертвых Нового Орлеана.
Девять
Шестая записка обещает Фрэнку быть последней. Она приводит его на заброшенную фабрику у реки, кучу камней, сложенных перед началом века и предоставленную теперь крысам и бездомным, косматым летучим мышам и стихиям. Он оставляет машину на широком поле бетона, сквозь который пробиваются сорняки — оно тоже превратилось в затопленные заросли одуванчиков, чертополоха и лаконоса.
Фрэнк с трудом открывает дверь, борясь с неистовым ветром, а потом с таким же трудом закрывает ее. На миг шторм берет над ним верх, прижимает к автомобилю, беспомощного. Но он прикрывает глаза от хлесткого дождя и всего того дерьма, что носится в воздухе, и всматривается в индустриальный труп, распростертый перед ним: раскрошившаяся кладка и кирпичные трубы на фоне сине-черной стены бешеного вихря. Зрелище ужасающего величия, наступающего на город, почти заставляет его растеряться и позабыть о том, что ждет внутри старого завода. Почти. Человек может обезуметь, думает он, столкнувшись с безликим присутствием подобной силы. Что-то проносится в воздухе, задевает его левую щеку, оставив глубокий порез, и исчезает. Ветер жадно хлещет окровавленное лицо.
Он пробирается вдоль скользкой машины. Крошечные волны плещут о штанины. Лист жести пролетает над головой, ржавая гильотина с бритвенно-острым лезвием, и Фрэнк понимает смысл послания: задержись тут еще немного, и ты покойник. Так что он скрипит зубами и, как хороший коп, продолжает свой путь.
До ближайшей двери завода меньше двадцати метров, но буря раз за разом сбивает его с ног, и он распарывает правую ладонь о разбитую винную бутылку, притаившуюся под водой как акулья пасть. Наконец, он добирается до здания. Облезлая металлическая дверь покосилась, готовая сорваться в любой момент и исчезнуть в водовороте. Фрэнку удается приоткрыть ее, ветер сразу же вырывает ручку из пальцев и распахивает дверь настежь. Он переступает через порог и шторм отпускает его в уверенности, что зданию долго не выдержать.
Фрэнк лезет под мокрый пиджак и достает беретту 92F из наплечной кобуры. Порез на ладони чертовски болезненный и кровоточит как последняя сука, но сейчас все равно ничего не поделаешь. Ну конечно, это обязательно должна была оказаться правая рука, на левую никак нельзя было упасть. Он достает фонарик из заднего кармана, готовый к тому, что он не работает, полон воды и батарейки отсырели. Однако, включенный, он отбрасывает слабый луч на темную лужу на полу. Немного выше выхватывает кирпичную арку, там пол поднимается, ведя на более сухую почву.
— Лучше бы тебе найтись тут, мерзавец, — говорит Фрэнк. Голос кажется очень незначительным в огромной гробнице здания.
Он проходит в арку. С другой стороны светлее, мягкая бархатистая полутьма, лишь ненамного отличная от полной черноты, но все получше. На южной стене ряд высоких окон, обращенных к реке и приближающемуся шторму, последние остатки света достигают пола, пробившись сквозь загустевший от времени воздух. Фрэнк светит вдоль стены с аркой и видит шаткую железную лестницу, прикрученную к кирпичам. Она ведет наверх, в мрак, на второй этаж здания.
— Эй! — кричит он. Внезапно сверху доносится неистовый шум крыльев, наверняка голуби или гнездящиеся на стропилах ласточки, но он не может отогнать воспоминание о черной птице парня в маске. Пара угольно-черных перьев лениво планирует вниз, мелькнув в луче фонарика по пути к бетонному полу. Когда птицы успокаиваются, Фрэнк прислушивается к признакам того, что он не один, что Джозеф Лета дожидается его во мраке.
— Слушай, тупая ты задница! Мне надоело играть в прятки!
Но отклика нет, никакого человеческого отклика, только непрестанный гул бури снаружи и менее явные шумы старой фабрики.
— О, Господи, — шепчет он. Светя под ноги и крепко сжав беретту ноющей окровавленной рукой, Фрэнк Грей начинает подниматься по лестнице.
Наверху в стене стальная противопожарная дверь. От толчка она распахивается с громким скрипом. То, что он видит, едва не заставляет ринуться с воплем вниз по ненадежной лестнице: закрепленный на козлах прожектор освещает изуродованное тело, подвешенное за запястья к стальному крюку. Обескровленные ноги тела широко растянуты, лодыжки прочно обвязаны белой нейлоновой веревкой, пропущенной сквозь железные кольца в полу. Тело полностью выпотрошено, распорото от гениталий до подбородка, под ним валяются органы и внутренности, голубоватые извивы кишечника и темные ошметки, которые он не в состоянии распознать. Брюшная полость пуста: зияющая оболочка мускулов, хрящей и костей. На полу в буквальном смысле ведра густеющей крови, полные до краев, а за прожектором — столик с хирургическими инструментами и обрывками кожи и мяса. Там, где тело не измазано кровью, оно цвета меловой пыли. Хотя бы лица он не видит. Голова откинута назад, и мертвые глаза, если они остались на месте, обращены куда-то вверх, к потолку. Невозможно понять, мужское или женское это тело.
