Так же Д. Н. говорил и с «начальствами». В 1936–1937 годах мы с Д. Н. регулярно ходили к А. С. Бубнову[6], тогдашнему наркому просвещения, на Чистые пруды для постатейного чтения «Свода орфографических правил», составленного Орфографической комиссией Наркомпроса, где Д. Н. был председатель, а я — ученый секретарь. И тут Д. Н. «беседовал» так же, как дома, как со студентами и аспирантами или со своими друзьями. Бубнов это сразу понял, мы пили чаек, иногда А. С. отклонялся в воспоминания о революционных делах прошлого или при нас же отчитывал своих «начальников департаментов», причем и покрикивал иной раз: «Черт вас всех подери!» — и тому подобное, сильно грассируя. Так что у нас с Д. Н. остались самые приятные воспоминания от этих бесед.
6
С моей легкой руки все мы имели прозвища. Общее для нас было: «Ушаковские мальчики», выдуманное какими-то зоилами, но нам это нравилось, и мы с гордостью носили эту кличку. [Вышло как в свое время ироническая кличка «могучая кучка»: не в насмешку, а во спасение.] А «внутри» были свои клички и прозвища. Сам Дмитрий Николаевич назывался Шер-Метр, причем обе половины сего наименования склонялись: Шер-Метр, Шера-Метра, Шеру-Метру и т. д., а ударение притом — наконечное. О самостоятельности обеих половин этого «шеронима» может свидетельствовать тот факт, что дочь моя Мария, будучи во младенчестве, называла Д. Н. — дедушка Шер.
С. И. Ожегов назывался — жидовин Ожеговер, с эпитетом «бабьскъ ходокъ» в свете его успехов в среде женского пола (по деловой линии Шер-Метр называл его Талейраном). Г. О. Винокур (имевший в более молодые годы сложносокращенное наименование ГригóсВин) назывался Цвяток, что шло и от его соответствующих качеств, и от реплики Достигаева в «Егоре Булычеве» на сообщение мадам Звонцовой прослушать анекдот: «Это такой цветок!» — «Хорош цвяток!» У А. М. Сухотина была кличка Феодал, в силу его дворянского воспитания и особых талантов и интересов, иногда возникало и «анларжисман»[7] Феодал-Титькин через песенку: «Сухотин, Сухотин — пташечка…» посредством ступени «Сухотин, Сухотин, Сухотитечкин…», откуда: Сухотитькин и просто Титькин. Р. И. Аванесов прозывался Крупный, т. к. в одной ведомости на «литербеторное снабжение» (паек по литере Б) Р. И. был поименован: «крупный профессор». А. Б. Шапиро именовался Обраменько Борищ (где намек на «Синтаксис» педагога Абраменко, коего как автор учебника заменил А. Б.). При этом фамилия А. Б. склонялась по 1-му склонению: у Шапиры, к Шапире, с Шапирой… М. В. Сергиевский был возведен в шотландский ранг яко: мак-Сим, а я имел два наименования: бытовое — Шерелев и «парадное» — Александр, глаголемый Сукин (по имени одного персонажа «Гистории о Великом князе Московском» А. М. Курбского, о чем я писал «кандидатскую» работу Д. Н., оканчивая университет).
Когда Д. Н. исполнилось 65 лет, решили мы его «фетировать». Сложимшись, послали нас с Винокуром по букинистам, где у известного нам Александра Сергеевича Бурдейнюка (что возле Художественного театра) купили мы шеститомный словарь польского языка Линде[8], а попутно сочинили приветствие Д. Н. в виде пародии на строки Евангелия, помещенные в «Пособии для просеминария»[9] Д. Н., по которому мы все учились. Начиналось дело с дательного самостоятельного, а «влъсви, пришедше поклонитися» учителю, были обозначены в вышеуказанных наименованиях.
Собрались сперва у меня, день Татьянин — 25 января 1938 года — выдался морозный, знойкий. Обсудили процедуру, кто могли, выпили с морозу и пошли. Каждый нес один том словаря Линде и готовил «слова». Так и вошли в любимый дом: Сивцев Вражек, 38. Там, конечно, нас ждали и прочее… До чего же мы любили этот дом! И как там было все «свое». Д. Н. чувствовал себя в этот вечер хорошо. Пришедший с нами милый человек Константин Александрович Аллавердов, выпив третью, встал и сказал: «Я буду краток. Ушаков — это культура! Пью!» — и выпил четвертую. Дальше пошли всякие тосты. Очень изящные тосты произнес Сухотин касательно способностей Д. Н. в области живописи и инженерии. Я что-то пытался тщетно изобразить вокруг темы: Д. Н. — наш учитель, а Бодуэн[10] — заочный-де и тоже и между прочим — проче… Но запутался, и ничего не вышло (хорош был!). Тогда «взял слово» оный жидовин Ожеговер (который перед тем в передней, приложившись к содержимому моего внутреннего кармана шубы, сильно плясал с престарелой соседкой Варварой Гавриловной), встал в позитуру и… откашлялся, многообещающе махнув рукой. И так, покачиваясь, «еще раз и еще много, много раз…». Д. Н. внимательно слушал и через 20 минут промолвил: «Пушка на колесах!» Сие наименование в дальнейшем также украсило чело С. И. А вечер-то все-таки был прекрасный! И запомнился навеки.
7
Когда я впервые в 1934 году пробовал читать курс «Введение в языковедение» и доходил до основ грамматики, то невольно пытался построить эту лекцию так, как ее читал Д. Н., а у него это была одна из самых блестящих лекций, где все рассуждение строилось на «модельных» (и бессмысленных) словах: велый, веловатый, веленький, велить, отвеливать, вельнуть, велее и т. п., т. е. это была своего рода «глокая куздра» Л. В. Щербы. Пытался и я так читать, и… ничего не выходило! Странно, думал я, ведь у Д. Н.-то выходило, да еще как выходило! А у меня вот не выходит… Пришел поплакаться к Д. Н. Он выслушал и говорит: «А вы, Шерелев, бросьте и передумайте все по-своему, так будет лучше!» Я последовал его совету, и действительно, вышло гораздо лучше. Эту мудрость я запомнил на всю жизнь и всегда внушал это своим ученикам.
8
Звонит как-то Д. Н. по телефону и рассказывает, что у одного преподавателя ИФЛИ, где Д. Н. заведовал кафедрой, Ожеговера (это С. И. Ожегов) какие-то недоразумения со студентами, и добавляет, что «он, студент-то, и всякий бывает, но его, сукиного сына, любить надо, тогда и дело пойдет на лад».
9
Д. Н. часто мне говорил: «Тот не лингвист, кто ни разу не увлекался фонетикой». Я не только охотно этому поверил, но и претворил завет моего учителя и в свою биографию, и в биографии моих учеников. Понаблюдав разных «лингвистов», я утвердился в мнении, что это правильно.
10
О том, как надо читать лекции, Д. Н. мне рассказал одну поучительную историю. «Читал нам Фортунатов готский язык, как всегда, на широком фоне сравнительного языковедения и обязательно „по-своему“, а не по чему-то писаному. Одна из этих лекций была особенно памятна по новизне и своеобразности трактовки вопросов. Приходим в следующий четверг, Фортунатов говорит: „Все, что я изложил вам в прошлой лекции, — неверно. Я это понял за неделю. Прошу зачеркнуть вашу запись, а я изложу вам эти вопросы сегодня совсем иначе“. И прочитал совершенно иную лекцию. „Вот, если даже в пустяке ошибешься на лекции, обязательно надо об этом сказать студентам, чтобы они „зачеркнули““».
11
В начале века образовалась Московская диалектологическая комиссия, ее председателем был Ф. Е. Корш, ученым секретарем и заместителем председателя — Д. Н. (после смерти Корша в 1915 году председателем стал Д. Н.).
Когда Ушаков приходил к Коршу подписывать протоколы и прочие «бумажки», Корш «входил в ритм» и, подписывая, почти приплясывал. «Наконец я понял, — говорил мне Д. Н., — что он приплясывает это на мотив „Камаринского“; он пританцовывал свою подпись „А-ка-де-мик пред-се-да-тель Федор Корш“».
12
В 1933 году при Научно-исследовательском институте ОГИЗа удалось организовать подготовку «Справочника корректора», где предполагался большой раздел орфографии. Составляли этот раздел я и Владимир Николаевич Сидоров, но 13 февраля 1934 года, в тот день, когда были спасены челюскинцы и в их числе О. Н. Комова[11], Володина сестра, самого Володю изъяли и выслали. Его работу я передал А. М. Сухотину. Обоюдными усилиями удалось кое-что накопить и систематизировать. Но встал вопрос: «кто утвердит» наши параграфы к публикации?
Летом 1934 года, узнав, что в Академии наук затеяли орфографическую комиссию, я написал письмо возглавлявшему эту комиссию С. П. Обнорскому, интересуясь, в каком плане пойдет работа, какие будут рубрики и принципы унификации орфографии? С. П. Обнорский любезно мне ответил, но их система мне показалась неубедительной. Тогда я решил подбить на аналогичное предприятие Д. Н. Ушакова. Пошел к нему в октябре 1934 года, показал ему письмо Обнорского и высказал свои соображения. Д. Н. они показались убедительными, и так была в октябре 1934 года «решена» Орфографическая комиссия Наркомпроса. Получить санкции и средства взял на себя Д. Н. В качестве членов наметили А. Б. Шапиро, Р. И. Аванесова и экс-оффицио М. В. Сергиевского (он был в то время председателем Ученого комитета Наркомпроса, и дело должно было идти через него). Я предложил Д. Н. обязательно включить А. М. Сухотина. Д. Н. не был с ним знаком и сперва оставался в сомнении, но стоило мне только привести Сухотина лично в Ушаковым, как все сомнения пали, и в дальнейшем это знакомство перешло в очень трогательную привязанность.
