Загрохотала над Сумщиной гроза народной расплаты, покатилась эхом по лесам, городам и селам.
Донеслись ее первые отголоски и до табора Хуторского отряда.
2
День клонился к вечеру. В просветах ветвей золотыми спицами поблескивали солнечные лучи. На стволах, на зеленой траве, на обнаженных корнях то там, то здесь тепло сиял свет, рассеиваясь в тени. Стояла тишина. Словно прозрачные кристаллические стены, она отзывалась стозвонно, на каждый звук.
В таборе Хуторского отряда было тихо и безлюдно, только изредка с полян доносились выкрики командиров. На хозяйстве остались Кузьмич да новый партизан, дядя Сергея, конюх и мастер на все руки, Лука.
Кузьмич, в старых галифе, в опорках на босу ногу, подвязанный спереди дырявой исподней рубашкой, разомлевший и усталый, управлялся возле котла. Лука, обложившись уздечками, шлеями, ремнями, сидел на колоде и шорничал. С тех пор как Бондарь открыл «зеленую академию» (так в шутку называли ежедневные занятия всего отряда), повару и конюху не однажды с утра до вечера приходилось оставаться в таборе только вдвоем.
Воткнув шило в постромку, Лука долго и пристально смотрел на Кузьмича.
— Ну что уставился? — Кузьмич словно отталкивал от себя взгляд Луки.
— Смешной вы человек, как посмотрю я на вас, — говорил Лука.
— Хохочи, если смешной.
— Не в том смысле отмечаю. Непонятно мне, зачем в такое время возиться с бурьяном? Добро бы он был целебный, а то ведь трава травой, и все.
Кузьмич кинул взгляд поверх очков на разложенную по земле вялую зелень, выдернутую с корнями.
— Эх, Лука, Лука, — вздохнул он и начал сердито толочь на доске сало, с мелко нарезанным луком. — Вот еще и поэтому мы плоховато воюем с немцем. Или же не любим, как надо, свою землю, или же бес его знает что творится в жизни. Говоришь с одним, с другим — и вдруг замечаешь, что люди стали будто совсем равнодушными к природе. Цветы, дерево, зелень возбудили в человеке самые тонкие и самые лучшие наклонности, или, так сказать, свойства, научили его чувствовать цвет, запах, вкус. Растения, дорогой мой, появились на земле раньше живых существ, их история долгая, сложная и не легче поддается изучению, нежели наши войны, походы, религии...
Лука продолжал шить.
— Ну, разошлись!.. Только затронь.
— А ты не трогай моей болячки. Я вижу, куда ты клонишь. Уже надоел мой груз. Ты бы вместо него возил мешок ячневой муки для лошадей. Угадал, да?
— Ну, ну, уже и рассердились.
— Много надо сердца, чтобы на всех сердиться, — отвечал Кузьмич, глядя поверх очков.
— Так почему же вы смотрите на меня поверх стеклышек, как на эту свою белену?
— Почему? Потому, что я вблизи через очки почти не вижу. Вот гляжу на твое лицо, а вместо него рисуется круглый блин.
— Ого! — весело рассмеялся Лука. — Так это же у вас кино, а не очки. Вот бы мне хоть разок в них увидеть вкусный пшеничный блин.
Посмеявшись, через некоторое время Лука заводил песню, которая часто слышалась в землянках. Пел он сосредоточенно, задумчиво, приятным голосом.
Ой, да выхожу один я на дорогу,Сквозь туман вдали огонь блестит...
Кузьмич, подождав, пока голос Луки наберет нужную силу, откашливался и тоже подтягивал глухим баском.
Песня плыла между занемелыми деревьями вместе с сизым дымком и запахом наваристого, заправленного салом кулеша.
Тишина... Природа внемлет богу,И звезда с звездою говорит.
После паузы Кузьмич спросил Луку:
— Видел, каким пластуном стал теперь ваш директор?
— Видел, — ответил Лука, оглянувшись. — Смирился до первой заварухи. Кто привык только к сладкому, тот горького есть не будет. Такой лба под пулю не подставит. — Лука опять оглянулся.
— И куда он денется? За ним теперь пятьдесят пар глаз следит.
— Вспомните мои слова. Такой человек без авторитетности, как паук без паутины, жить не может. Я его знаю. Весь век на должностях. Не такие, как вы, сбивали его, но не сбили. У него в Ямполе дом такой, что хоть конем гарцуй, и это все ночами ему навозили. Слух было пустил, что выиграл, крупную сумму по облигации, за эти деньги, мол, и приобрел. Ну, органы вникли, раскрыли тот «выигрыш». Передали дело в суд.
— В суд? Почему же до сих пор молчал?
— Что же мне — стать посреди леса и кричать?
— Ну, ну, что же дальше?
— Да ничего, — опять оглянулся Лука. — Выкрутился, только в должности понизили. Не дай бог, чтобы после такой крови и людских мук кумы свою стихию чинили.
— Нет, Лука, после этой войны люди станут умнее, она многому научит. И мир будут ценить больше.
— И у нас, и за морями.
— И природу, и свою землю будут любить высокой любовью.
Разговор переходил на воспоминания и мечты, за которыми незаметно шло время и быстрее продвигалась работа.
А на поляне, окруженной молодым сосняком, снуют короткие шеренги, залегают, подкрадываются, делают перебежки. А то взлетят вверх вырезанные из дерева новые гранаты, и тогда все вскакивают и кидаются вперед, пригибаясь, перепрыгивая через выкопанные рвы и окопы. Когда все опять ложились на землю, видны были только две фигуры — Бондаря и Шевцова.
— Вот так, вот так, прижимайся поплотнее к земле, — слышится голос Бондаря. — Не бойся ее, землю можно отряхнуть. Ниже голову, товарищ Кум. Земля сладкая, попробуйте, кто до сих пор не пробовал. Наш командир полка не однажды говаривал: «Не умеешь на войне ползать по-пластунски, — значит, и на ногах долго ходить не будешь. Пехота — дело серьезное». Не так, не так. Встать! — обращался Бондарь к Куму. — Вот как надо. — Бондарь падал на землю и, распластавшись, начинал передвигаться, не поднимая ни головы, ни спины. Двигался быстро и ловко, как кошка, которая подкрадывается к воробью.
Кум, запыленный, похудевший, следит за Бондарем покрасневшими от напряжения глазами и завидует его легкости.
Когда вновь прозвучала команда «Вперед!», Кум пополз проворнее, впиваясь растопыренными грязными пальцами в колючую сухую землю. Толстый, тяжелый, он неуклюже передвигает свое непослушное тело. Куму кажется, что мускулы его рвутся, сердце кровоточит и он ни за что не доползет вон к тем чернеющим бугоркам. Вот он сейчас возьмет и самовольно поднимется. Хватит! Дальше он не может и не будет подчиняться! Еще одно движение, еще одно, и все.
— Перекур! — кричит Бондарь и идет к другой группе.
Шевцов занимается с группой разведчиков и подрывников. Парни, среди которых находится и Сергей, в одних пиджаках или гимнастерках, разного роста, стоят перед Шевцовым и следят за его полными значения движениями. Он поясняет:
— Поставил ногу в болото, будем говорить, притих, послушал. Не слыхать ничего. Делаешь новый шаг. Вытаскиваешь сапог, а он — чавк! Тут тебя за шиворот — хвать! — Он сам себя взял за воротник. Парни захохотали. Шевцов выпрямился, заговорил серьезно: — Сапог чавкнул потому, что боец не умеет ходить. Ногу надо ставить не на всю ступню, а только на носок, будем говорить, и обратно так же вытаскивай. Подкрадывайся по-звериному, тогда сам дьявол тебя не услышит. Да почаще моргай в темноте глазами, чтобы на ветку не наколоться. Ну, давайте еще раз попробуем. Приготовились! Марш!..
Партизаны, те, которые зимовали в землянках, и те, которые пришли в отряд недавно, после первых дней занятий запротестовали. Но молодой командир повернул дело умело и круто. Тем, кто больше всего ленился и ворчал, он как раз и приказывал при случае то разобрать и собрать немецкий автомат, то правильно поставить мину. Оружие почти все знали плохо, и противникам «зеленой академии» крыть было нечем. Но вскоре все втянулись в учебу. Инструкторами становились те, кто что-то знал, кто ловил на лету новое. Бондарь и Шевцов вдвоем обходили каждую группу, проверяли, как проходит учеба.
Из табора ежедневно в несколько пунктов выходили разведчики и возвращались с донесениями. Отряд знал, что происходило на железной дороге, в ближайших гарнизонах. Бондарь ждал новых вестей от Оксаны, поддерживал связь с Дмитрием, был готов к самым решительным действиям и задуманным операциям. Сняться с насиженного места не давало отряду одно: отряд не мог оставить Дмитрия. Через каждые два-три дня к нему наведывались, чтобы взять его. Но доктор снова и снова советовал обождать.
— Пора кончать, — сказал Бондарь, приблизившись к Шевцову.
— Есть, кончать! — подчеркнуто аккуратно козырнул Шевцов, возбужденный и разгоряченный, с веселыми огоньками в глазах. — Становись! — молодо и звонко, во весь голос, прокричал он и встал, раскинув руки на уровне плеч.
Когда партизаны по команде Шевцова кинулись занимать свои места в строю, вдруг в вечерней тиши, что так глубоко залегла над зеленым простором, грохнул двумя выдохами один за другим мощный взрыв. Произошло ли это потому, что взрыв был где-то поблизости, или потому, что он был так силен, — всех словно ударило звуковой волной. Все застыли на месте.
