«Ничего не менять!» — вот доминирующая установка Победоносцева. С таких позиций он подходил к любым проблемам, в том числе и к тому, что требовало немедленных перемен. С годами, набирая опыт «руководящей работы» и лучше узнавая Победоносцева, Александр III стал относиться к нему скептически. Царь видел, что его наставник может блестяще раскритиковать любую идею, но сам не способен предложить ничего конструктивного. Между тем, страной надо было управлять; Победоносцев был в этом плохой советчик, его влияние стало падать.
Но оно снова возросло при Николае II, на которого Победоносцев, по словам великого князя Сандро, воздействовал «в том направлении, чтобы приучить его бояться всех нововведений».[190]
Между тем, борьба, навязанная молодым императором обществу, набирала обороты, и отбиваться от общества, ничего не меняя, становилось все труднее. Не сознавая, что главная проблема — он сам, государь становился все более недоволен министром внутренних дел И. Л. Горемыкиным, на котором лежало обеспечение порядка и спокойствия во всей державе.
По свидетельству Витте, Горемыкин «был довольно либерального направления», но «под влиянием свыше, боясь себя скомпрометировать, начал вести довольно реакционную политику».[191] Однако он был безынициативен, трусоват, действовал с оглядкой; и царь захотел посадить на его место «сильного человека», так как «ему надоели пешки». Обратившись за рекомендацией к Победоносцеву, он услышал:
«— Есть два человека, которые принадлежат к школе вашего августейшего отца. Это Плеве и Сипягин. Никого другого я не знаю.
— На ком же из двух остановиться?
— Это безразлично. Оба одинаковы, ваше величество. Плеве — мерзавец, Сипягин — дурак.
Николай II нахмурился.
— Не понимаю вас, Константин Петрович, я не шучу.
— Я тоже, ваше величество. Я осознаю, что продление существующего строя зависит от возможности поддерживать страну в замороженном состоянии. Малейшее теплое дуновение весны, и все рухнет. Задача эта может быть выполнена только людьми такого калибра, как Плеве и Сипягин».[192]
Портфель достался «дураку». Два года спустя, будучи в гостях у Сипягина, Витте дружески заметил ему, что «он принимает чересчур резкие меры, которые по существу никакой пользы не приносят, а между тем возбуждают некоторые слои общества». Тот ответил, что иначе поступать невозможно, так как «наверху» (выше был только царь) даже эти меры считаются недостаточно строгими.[193]
2 апреля 1902 года, когда Сипягин приехал на заседание Комитета министров, к нему подошел офицер в адъютантской форме и протянул пакет из Москвы — от великого князя Сергея Александровича. Сипягин взял пакет, но в этот момент курьер выхватил браунинг и выстрелил несколько раз в упор.
Схваченный на месте преступления, террорист сознался, что никакой он не военный, а бывший студент, по фамилии Балмашов. (Он затем был повешен). Сипягин скончался в больнице, не приходя в сознание. Так он поплатился за «чересчур резкие» меры, которые наверху казались чересчур мягкими.
«Дурака» сменил «мерзавец», вожделенно рвавшийся к высшему правительственному посту уже много лет. Его обошел Горемыкин, потом Сипягин, и теперь он был полон решимости доказать, что уж он-то наведет порядок! Он-то способен на такие меры, что земля содрогнется! Он-то сможет загнать обратно в бутылку вырвавшегося из нее джинна крамолы!
Но, как и его предшественник, Плеве продержался на столь вожделенном посту только два года. Бомба, брошенная в его карету эсеровским боевиком Евгением Созоновым, остановила его «энергичные» меры. Однако и за этот недолгий срок Плеве успел так похабно наследить в русской истории, что и через сто лет его имя звучит как синоним кровавых оргий и грязных провокаций. Добился же он только того, что крамола в стране продолжала нарастать с неудержимой быстротой. Погром кишиневских евреев ее не остановил, а ускорил. Не помогли карательные экспедиции против крестьян, репрессии против студентов, скулодробительные акции против рабочих, ссылка, каторга, даже смертная казнь, применявшиеся против активных революционеров.[194] Не помог и следующий погром — в Гомеле, где, к тому же, погромщикам дала отпор еврейская самооборона. Позднее, на суде, погром был представлен как банальная драка, причем погромщики и давшие им отпор евреи рассматривались равно виновными. Все попытки защитников внести ясность в существо событий пресекались судом. Протестуя против профанации правосудия, защитники подсудимых евреев покинули судебное заседание.
Солженицын повествует о Гомельском погроме в полном соответствии с позицией властей, а уход адвокатуры комментирует следующим образом: «Этот находчивый и революционный ход либеральной адвокатуры был вполне в духе декабря 1904 — взорвать само судоговорение!» (стр. 345).
Однако адвокаты и раньше не раз прибегали к такой крайней мере. В частности, такая тактика была применена в Полтаве в 1902 году, когда судили крестьян, участвовавших в бунте и уже подвергнутых телесным наказаниям. Удостоверить это на суде было жизненно важно для спасения подсудимых крестьян от каторги, ибо закон запрещал дважды наказывать за одно и то же преступление. Однако, когда защитник кого-либо из обвиняемых начинал говорить о том, что его клиент уже был наказан карателями, и пытался привести тому доказательства, судья обрывал его, отказывал в вызове свидетелей, заявляя, что все это не имеет отношения к делу. Лишенные возможности эффективно выполнять свой профессиональный долг, адвокаты, посовещавшись (между прочим, в доме В. Г. Короленко), решили выразить свой протест совместным уходом из зала суда. Адвокаты не были революционерами, но сама власть толкнула их на революционный акт!
Таковы были успехи Плеве по борьбе с крамолой. А когда он исчерпал все свои полицейско-провокаторские ресурсы, то решил прибегнуть к последнему средству. Но «маленькая победоносная война» с первых же дней стала превращаться в крупнейшее и позорнейшее поражение, окончательно ввергнув страну в анархию.
Однако, отдав должное «мерзавцу», следует помнить, что власть ему принадлежала лишь постольку, поскольку он выполнял волю своего государя, выдерживавшего за его спиной роль тихони.
* * *
Тихоня навязал борьбу не только «живым общественным силам» страны. Не в меньшей мере он оказался склонен и к внешним авантюрам. Остановить его мог только страх тяжелых последствий, отнюдь не чувство чести или порядочности. Оценивать степень риска он не умел — для этого у него не хватало ни политического чутья, ни стратегического мышления. Действовал он опять же зависимо, причем, роковым образом — попадал под влияние самых бездарных, темных и безответственных авантюристов.
Беда чуть было не случилась уже в конце 1896 года, вскоре после Ходынки, когда посол России в Константинополе А. И. Нелидов явился с проектом захватить Босфор, воспользовавшись внутренней смутой в Турции. На собранном под председательством государя совещании против авантюры решительно высказался Витте. Он напомнил о Берлинском трактате, подписанном после Балканской войны в конце царствования Александра II. Россия тогда одержала победу над Турцией и навязала ей выгодные для себя условия мира, но вмешались европейские державы и заставили отказаться почти от всех преимуществ, добытых кровью русских солдат. Витте говорил, что если России и удастся захватить Босфор, снова вмешаются европейские державы, и тогда придется либо уйти ни с чем, либо ввязаться в большую войну. Однако другие участники совещания, стараясь потрафить прямо не высказанному, но всеми понимаемому желанию царя, поддержали Нелидова, и Николай объявил о своем самодержавном решении: спровоцировать конфликт и — брать Босфор!
Но то была напускная бравада. В душе Николай боялся ответственности за возможный провал и хотел переложить ее на других. Соответственно и «журнал» (то есть протокол) обсуждения босфорской авантюры был сфальсифицирован: решение подавалось в нем как единогласное. Получив этот журнал на подпись, Витте приложил к нему письмо с напоминанием о своем несогласии с остальными участниками совещания; он верноподданнически просил внести в журнал его особое мнение, так как он предвидит непоправимые бедствия, к каким приведет захват Босфора, и не хочет, чтобы потомки считали его причастным к этой акции. Демарш министра финансов заставил государя заколебаться, и Витте попытался дожать его, прибегнув к закулисной интриге (хотя когда такие методы применялись другими, он их гневно осуждал). Он ввел в курс дела К. П. Победоносцева и великого князя Владимира Александровича, объяснив им, какая каша может завариться. Оба имели большое влияние на Николая и сочли нужным его предостеречь. Кончилось тем, что царь дал отбой. Но сама легкость, с какой он склонился к авантюре, не предвещала ничего хорошего.
