Знавшего толк в ловком искусстве репризы Сергея не отталкивал, а притягивал эстрадный характер стихов Сагаловского. “Если бы в эмиграции, – писал он ему, – существовал культурный и пристойный музыкальный коллектив, не кабацкий, а эстрадный, то из нескольких твоих стихотворений можно было бы сделать хорошие песни”.
Однажды Довлатов это доказал. После того как Сергей выпустил вместе с Бахчаняном и Сагаловским эксцентрическую, по его выражению, книгу “Демарш энтузиастов”, в Нью-Йорке состоялась встреча авторов с читателями. Вел ее, естественно, Довлатов. Представив сидящих по разные стороны от него соавторов, Сергей задумчиво огляделся и заметил, что сцена напоминает ему Голгофу. Затем он немного поговорил о народности поэзии Сагаловского, а потом неожиданно для всех спел положенное им на музыку стихотворение, которое Наум посвятил Бахчаняну:
Закажу натюрморт,чтоб глядел на меня со стены,чтобы радовал глаз,чтобы свет появился в квартире.Нарисуй мне, художник,четыреста грамм ветчины,малосольных огурчиков,нежинских, штуки четыре.
Случайно попав в “Новый американец”, Сагаловский стал там любимцем. Он обладал редким и забытым талантом куплетиста, мгновенно откликающегося на мелкие события эмигрантского мирка. Сергей чрезвычайно ценил это качество. Он писал Сагаловскому: “Без тебя в литературе не хватало бы очень существенной ноты. Представь себе какую-нибудь “Хованщину” без ноты “ля”.
Виртуоз домашней лиры, Сагаловский лучше всего писал пародийные альбомные стихи, рассчитанные на внутреннее потребление:
Эти Н. Американцы —им поэт – что жир с гуся —издеваются, засранцы,поливают всех и вся!..А живут они богато,пусть не жалобят народ!Вон – писатель С. Довлатовтретью книгу издает.Ест на праздничной посуде,пьет “Смирновку”, курит “Кент”и халтурит в “Ундервуде” —как-никак, а лишний цент.Эти – как их? – Вайль и Генис, —я их, правда, не читал, —это ж просто Маркс и Энгельс!Тоже ищут капитал!..
Конечно, все это напоминает студенческую стенгазету, но именно ее и не хватало нашей изнывающей от официоза эмиграции, чьей беззаботной и беспартийной фракцией стали мы. “Новый американец” оказался последним коммунистическим субботником. “Свободный труд свободно собравшихся людей” позволял нам обменивать долги на надежды. “Положение все еще трудное, – писал Сергей, – но оно – окончательно перспективное. Хотя Вайль четыре месяца не платил за квартиру, а Шарымова питается только в гостях”. Нужда не мешала всем так упиваться собой и работой, что наш энтузиазм заражал окружающих. Довлатов считал это время лучшим в своей жизни.
В Америке эмигрантам больше всего не хватает общения. Наша незатейливая газета отчасти его заменяла. Она подкупала фамильярностью тона, объединяющего Третью волну в одну компанию. Все, что здесь происходило, казалось делом сугубо частным. В первую очередь – литература. Что и неудивительно – всех эмигрантских писателей можно было позвать на одну свадьбу. Читателей, впрочем, тоже, но тогда свадьба оказалась бы грузинской.
Попав в такие условия, литература вернулась к тому, с чего начиналась, – непрофессиональное, приватное занятие. Напечатанные крохотными тиражами книги писались для своих – и друзей и врагов.
Ненадолго отделавшись от ответственности, литература вздохнула с облегчением. Сэлинджер советовал художникам использовать коричневую оберточную бумагу: “Многие серьезные мастера писали на ней, особенно когда у них не было какого-нибудь серьезного замысла”.
3
Издав “Компромисс”, Сергей напечатал на задней обложке отрывок из нашей статьи, который начинался словами: “Довлатов – как червонец: всем нравится”. На что Сагаловский немедленно откликнулся “Прейскурантом”, подводящим сальдо эмигрантской литературы. В стихах, написанных в излюбленном тогда жанре дружеской пикировки, есть и про нас:
…и никуда не денешься,и вертится земля…Забыли Вайля с Генисом:за пару – три рубля.Они, к несчастью, критикии у меня – в цене,но, хоть слезами вытеки,не пишут обо мне.Я с музами игривымиваляю дуракаи где-то на двугривенныйеще тяну пока…
Первый сборник Сагаловского – “Витязь в еврейской шкуре” – вышел в специально придуманном для этой затеи издательстве “Dovlatov’s Publishing”. Надписывая мне книгу, Наум аккуратно вывел: “Двугривенный – полуторарублевому”.
Как водится, Сагаловский разительно отличался от собственных стихов. Вежливый, глубоко порядочный киевский инженер с оперным баритоном, он придумал себе маску ранимого наглеца. Стихотворные фельетоны Сагаловский писал от лица “русского поэта еврейской национальности” Мотла Лещинера. Этого практичного лирика с непобедимым чувством здравого смысла трудно было не узнать в брайтонской толпе:
Вчера мой внук по имени Давидпришел со школы, съел стакан сметаны,утерся рукавом и говорит,что он произошел от обезьяны.Я говорю: “Дурак ты или псих?Сиди и полировку не царапай!Не знаю, как и что насчет других,но ты произошел от мамы с папой”.
Герой Сагаловского, обуреваемый мечтой занять в Новом Свете место, которого и в Старом-то не было, представлял эмигрантскую версию маленького человека, неизвестно зачем перебравшегося в просторную Америку из малогабаритной, но родной квартиры:
Метраж у нас был очень мал,я рос у самого порога,меня обрезали немного,чтоб меньше места занимал.
Живя в Чикаго, Сагаловский Брайтона не любил и не стеснялся ему об этом говорить прямо. Так, в ответ на нашу статью о сходстве Брайтона с бабелевской Одессой пришел анонимный отклик, автора которого отгадать было, впрочем, нетрудно:
Мне говорят, кусок Одессы, ах, тетя Хая, ах, Привоз!Но Брайтон-Бич не стоит мессы,ни слова доброго, ни слез.
Он вас унизил и ограбил,и не бросайте громкий клич,что нужен, дескать, новый Бабель,дабы воспел ваш Брайтон-Бич.
Воздастся вам – где дайм, где никель!Я лично думаю одно —не Бабель нужен, а Деникин!Ну, в крайнем случае – Махно…
4
Брайтон можно было презирать, но не игнорировать. Там жили наши читатели. И мы хотели им понравиться. Сергею это удавалось без труда. Напрочь лишенный интеллектуального снобизма, Сергей терпимее других относился к хамству и невежеству своих читателей.
Сегодня, чтобы добиться их расположения, можно просто перепечатывать уголовные репортажи из российских газет. Ничто так не красит новую родину, как плохие новости с родины старой. Но пока советская власть была жива, читателю приходилось довольствоваться куда менее живописной диссидентской хроникой. Поэтому, развлекая эмигрантскую аудиторию, мы рассказывали ей либо о хорошо знакомом, либо о совсем неизвестном. В последнем случае в ход шли заметки под общим названием “Женщина в объятиях крокодила”. В первом – интервью, для которых тот же язвительный Сагаловский придумал рубрику “Как ты пристроился, новый американец?”.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
