втюрилась в этого типа.
— Так несправедливо, — зло прошипела я, заливаясь румянцем. Мы стояли достаточно далеко, так что мама и Боб не могли слышать наш диалог. — Мой отец не собирается больше оплачивать мое обучение, а этот профессор — который оценил мой интеллект, и не более того! — вмешивается, чтобы помочь. Потому что, в отличие от моего отца, он верит в меня.
— Нечего звонить всем подряд, что у тебя отец-самодур.
— Пойми, папа. Я не хочу, чтобы ты хоть в малой степени чувствовал себя обязанным меня содержать. Тем более ты считаешь, что я своим поступком нарушаю моральные нормы.
— Никогда я не говорил такого.
Я улыбнулась, подняв глаза к небу.
Папа нахмурился:
— Хорошо, допустим, я это сказал. А теперь хочу, чтобы ты это забыла. Можешь ты это сделать? Видишь, твой старик извиняется.
— Не нужно извиняться, папа. И платить за меня не надо…
— Ну ты и штучка! Жалко, что и слушать не захотела о юридическом. Из тебя бы вышел отличный прокурор — заставила бы плохих парней обливаться по́том.
— У меня нет такой цели… — Я решила, что пора сменить тему: — Когда ты в следующий раз летишь в Чили?
— Во вторник.
По его голосу я почувствовала, что отцу не терпится поскорее вырваться отсюда через южную границу.
— Как Адам? Справляется?
— Отлично, насколько я могу судить.
— Что у него там… новая грязная работа?
— А ты все никак не уймешься?
— Когда от меня что-то скрывают, во мне просыпается упрямая ирландская девчонка. На Рождество он приедет?
— Если у него не будет других планов… А другой твой брат со своей новой подружкой-святошей собрался в Монреаль.
— У Питера новая девушка?
— Вы что же, до сих пор с ним не разговариваете?
Я только пожала плечами.
— Видно, он всерьез перед тобой проштрафился, раз ты до сих пор его не простила.
— Все уладится в конце концов.
— То есть это ты мне намекаешь: «Папа, не лезь не в свое дело»?
— Я немного злопамятна, — усмехнулась я.
В глубине души я и сама понимала, что слишком сурово обошлась с братом, но ничего не могла с собой поделать, не могла отделаться от мысли: как же он мог удрать вот так с малознакомой девушкой, особенно в тот момент, когда, учитывая все случившееся в Олд-Гринвиче, я так нуждалась в заботе старшего брата.
— Ты злопамятна? — переспросил отец. — Не пойму, в кого бы?
Два дня прошли сносно — в большой степени благодаря тому, что Бобу удалось успокоить моих родителей. Как это было интересно — обнаружить, что чужой парень, представитель моего поколения, способен очаровать двух этих людей, невероятно вспыльчивых, взрывоопасных, рядом с которыми у меня возникало ощущение, что они втягивают меня в какой-то опасный водоворот. Родители настояли на том, что будут провожать нас вдвоем. Ранним утром в воскресенье они довезли нас на машине до Стэмфорда и посадили на пассажирский поезд до Бостона, чтобы там мы пересели на автобус, идущий в Брансуик.
На вокзальном перроне папа меня обнял.
— Я всегда знал, что ты найдешь правильного ирландца, — шепнул он мне на ухо.
Мама — на то она и мама — выразилась даже более определенно:
— Если ты упустишь этого парня, я тебе никогда не прощу.
Боб обменялся рукопожатием с папой, а маму обнял, и она сказала достаточно громко, чтобы я расслышала:
— Она тебя не заслуживает.
И вот мы уже сидим в вагоне второго класса и смотрим в окно на пролетающие мимо пригороды Коннектикута.
— Все прошло гладко, — заметил Боб.
— Пока мама не выступила со своей последней ремаркой.
— Тем и хороша жизнь в колледже, что мы можем, фигурально выражаясь, оставить все это за дверью.
Ох, уж это, мать его, самообольщение. Вернувшись в Боудин, мы оба в течение трех последних недель семестра, очень напряженных, не поднимая головы, сидели над учебниками. Сдав наконец все экзамены и курсовые, мы потратили несколько дней на сборы и переезд на Плезант-стрит. Сильвестер к этому времени неделя как уехал в Германию, и мы довольно быстро обнаружили, что при внешней аккуратности хозяйство он вел не слишком хорошо. Морозилка была забита смерзшейся едой. В кухонных шкафах обнаружились тараканы («Я думала, что тараканы бывают только в Нью-Йорке», — сказала я Бобу), а раковины, ванну и туалет покрывали какие-то отвратительные пятна. Прежде чем распаковывать свои вещи, мы, одолжив машину у приятеля, закупили массу всевозможных чистящих средств и принялись за работу, отскребая грязь и окуривая квартиру, чтобы изгнать насекомых. Это был очень долгий день, а когда он подошел к концу, мы повалились на свежезастеленную двуспальную кровать и отметили это дело, занявшись безумной, чумовой любовью. Потом мы приняли ванну, попивая «Микелоб» из бутылок и прижимаясь друг к другу среди пузырей пены.
— Мне и в голову не могло прийти, что на первом курсе в Боудине я буду надраивать квартиру вместе со своим парнем.
— Который теперь уже официально перестал играть в футбол.
— Когда ты это решил?
— Да буквально вчера. Тренер Маттингер вызвал меня в свой офис и спросил, правда ли, что я вышел из Беты. Потом сказал, что в этом сезоне я не так сосредоточен на игре, как раньше. А потом начал выспрашивать, правда ли, что я провожу время с какой-то «интеллектуалкой-хиппи» — это дословно. Ну, на этом месте я ему сказал, чтобы он вычеркнул меня из состава команды.
— Из-за этих его слов?
— Три сезона и так выше крыши. Уходить надо на подъеме… и все такое… Не то чтобы три седьмых финала сезона такой уж подъем. А с другой стороны, все же пять тачдаунов и восемь перехватов за последнюю осень — по-моему, нормально.
— Почему же ты мне только сейчас рассказал?
— Просто хотел дождаться подходящего момента.
— Зачем? Ты что же, боялся, я этого не переживу?
— Эй, что за тон?
— Эй, а что было выжидать почти два дня, чтобы дать мне знать, что принял важное решение? Нет, ну как же так? Маттингер наверняка уже все рассказал своим помощникам. Да мало этого, ты же устраивал прощальную вечеринку в Бета. Так я уверена, что своим дружкам ты тогда тоже намекнул об уходе из команды. Получается, я обо всем узнала последней.
Пока я произносила этот монолог, Боб отрешенно смотрел в потолок с таким видом, будто то ли витает в мыслях где-то очень далеко от меня, то ли внимательно изучает конденсат, собравшийся на побеленной стене ванны. Когда я закончила, он долго, очень долго молчал, обдумывая, что сказать в ответ.
— Отчасти мне грустно
