Бухарин не случайно подчеркивает важность решений по товарообороту. Ведь в этом важнейшем вопросе Сталин пошел навстречу «рыночному социализму» правых коммунистов. Когда «гроза минет», можно будет развернуть эту тему подробнее, реабилитировав правый коммунизм не только организационно, но и идейно — мы были правы и пошли навстречу большинству ЦК в 1934 г., потому что в важнейшем вопросе ЦК принял именно нашу установку.
«Я также ни капельки не оправдываю себя, что я терпел и тем самым способствовал сохранению известных элементов групповщины. Но я хочу объяснить, как было дело, и это я уже объяснял на очной ставке. Дело было так, что я с группой молодежи был связан и персонально. Они часто за меня заступались, когда на меня были нападения, которые я считал несправедливыми. Был такой случай, когда требовалось в резолюции, чтобы меня называли контрреволюционером. Тогда некоторые из молодежи за меня заступились, не соглашались принять такую резолюцию. Я им говорил, чтоб они из-за меня не артачились. Но в то же время я считал себя им обязанным»[351]. По-человечески понятно. Но по крайней мере в 1930–1931 гг. Бухарин продолжал определять политический курс своей школы, который в дальнейшем радикализовался. Бухарин готов признать за это ответственность, но «нужно установить меру и характер этой ответственности»[352]. Ну, не арестовывать же за групповщину четырехлетней давности.
Итог речи Бухарина: «Я прежде всего должен сделать некоторые суммарные заявления. Вот те самые пункты, о которых Николай Иванович Ежов говорил в самом начале, т. е., что я знал о существовании троцкистско-зиновьевского блока, что я знал о существовании террористического параллельного центра, что я знал об установках на террор, диверсию и вредительство, что я знал тоже об этих самых установках и стоял на этой же самой платформе. Вот в этом утверждении нет ни единого слова правды. Я не знал ни о троцкистско-зиновьевском блоке, ни о параллельном центре, ни об установках на террор, ни об установках на вредительство, никаких таких вещей, и не мог быть причастным каким бы то ни было образом к этим подлым делам. Я протестую против этого самым решительным образом»[353].
Это — водораздел между реальностью и сталинско-ежовским компроматом, призванным устранить угрозу со стороны «правых». Правая оппозиция продолжала существовать и действовать и после 1929 г. Но, за исключением отдельных высказываний ее наиболее горячих участников, в ее деятельности не было ничего террористического и вредительского.
Тактика защиты Рыкова была похожа на бухаринскую и отличалась большей и во многом показной лояльностью следствию, попыткой объяснить все недоразумениями и неточностями обвинителей. В отличие от 1930 г., когда Рыков отказался публично обличать Бухарина, на этот раз он резко высказался по поводу голодовки, которую объявил его товарищ по несчастью (к этому моменту Бухарин уже прекратил ее и просил его простить). Разбирая конкретные эпизоды, Рыков выявляет нестыковки в версии следствия, утверждает, что показания на него дают либо клеветники, либо люди, которые неверно поняли ситуацию, ошибочно считая его оппозиционным лидером.
Более радикальные оппозиционеры «нажимали» на Рыкова, а он «упирался». Это вынужден признать Ежов: «Когда устроили очную ставку с ним, после этого или предварительно он заявил, что действительно в 1932 г. Радин приходил к нему на квартиру и у Радина были такие настроения антипартийные, антисоветские. Он требовал от Рыкова якобы: «Что же вы тут в центре сидите, ничего не делаете. Давайте вести борьбу, активизироваться» и т. д. Словом, нажимал на Рыкова Радин. Вообще Рыков жаловался, что Радин провоцировал его на такие резкие выступления. Но я, говорит, его отругал, выругал, выгнал и т. д. В частности, когда Радин хотел уходить из партии, я его обругал. Словом, Рыков хочет изобразить дело так, что не он влиял на Радина, а Радин влиял на Рыкова. Но при этом он ограничивался такими отеческими внушениями. А сказал ли он партии об этом? Не сказал. В этом, говорит, моя ошибка»[354].
Таким образом, даже из материалов следствия видно, что Рыков не руководил оппозиционно настроенным активом, активисты требовали от своего вождя более решительных действий, просили указаний — как действовать против Сталина. Но Рыков дистанцировался, выжидал. Такая позиция казалась беспроигрышной — если Сталин будет свергнут, тут уж без Рыкова не обойдутся. Понадобится человек, способный вести работу предсовнаркома. Но конкретные действия против Сталина — это не его, Рыкова, дело.
Часть ответственности Рыков пытается возложить на застрелившегося Томского: «пришел к совершенно твердому убеждению, что Томский… занимался этим делом, и для меня стало ясным»[355].
Таким образом, Томский руководил правыми заговорщиками и при этом убеждал их в том, что «Рыков с нами». А тот ни сном, ни духом.
Тем не менее Рыков признает, что вел политические беседы с некоторыми ныне арестованными людьми, которые дали на него показания. Но при этом Рыков отрицает свою осведомленность о вредительстве и террористических планах. По версии Рыкова, он после 1929 г. был лоялен к Сталину и всегда убеждал оппозиционеров прекратить борьбу. В 1934 г. Томский приглашал Рыкова побеседовать с Зиновьевым, но Рыков отказался[356]. Его вина заключается только в том, что он не сообщал об этих беседах «куда следует».
Наиболее опасный для Рыкова эпизод — его участие в обсуждении платформы Рютина на даче Томского: «Относительно рютинской платформы дело было так. Однажды меня Томский позвал к себе в Болшево. Я к нему ездил иногда в Болшево, у него были там всяческие вечеринки и тому подобные вещи. Причем, когда он мне сказал — приезжай ко мне на дачу, я совершенно не знал, зачем и как. Нашел там значительное количество людей, из которых я многих не знал, и подготовлялась обычная у Томского выпивка и всякие такие вещи. (Акулов: А знакомые вам люди были?) Вот я и хочу рассказать. В период этой суматохи несколько человек из них удалились, меня позвали туда в комнату, которая выходит на террасу…
Это было через несколько дней после того, как мы все узнали о рютинском деле. (Каганович: Когда это было дело? Сталин: Не раньше 1932 года?) Не могу я помнить. Если вы хотите, чтобы я вас обманывал, я буду называть такие-то числа и даты. Я говорю только, я помню, что о рютинском деле я уже знал, и после этого была эта вечеринка. Узнал о рютинском деле так, как узнали об этом все члены ЦК и Политбюро. Меня позвали в эту комнату, которая выходит на террасу, людей, по-моему, в этой комнате было больше, чем утверждали. (Микоян: Кого знал?) Помню Угланова, Томского, Шмидта Василия, еще кого-то, не помню, от каких-то ЦК союзов. Я их не знаю.
Причем один из тех, который был, рассказал, что в ЦК союзов на одном из заводов есть документ, и стал говорить о рютинской программе. Какой-то рабочий — так сказали — принес с завода документ, давайте прочтем. Документ был напечатанный, прочли. (Смех.) Как только я услышал, я самыми отвратительными словами выругал эту рютинскую программу. Причем даже Шмидт помнит слова, которыми я выругался, речь шла о реставрации капитализма. Там слишком сильно выпячивался вопрос насчет развития капитализма. Он сказал, что это слишком пересолено. (Смех в зале.) Это дело было совершенно не так. Я выругал отвратительными словами программу потому, что это ухудшенный и самый отвратительный вариант во многих частях имел большое сходство с шляпниковской, с медведевской программой, практическая часть — это белогвардейская часть, экономическая — это реставрация, это совершенно дико. А теперь показывают о том, что мы ее обсуждали, читали. (Косиор: Но вы тоже никому ничего не сказали?)
Как же можно исправить программу, которая обсуждалась на фабрике уже (Шум в зале, смех.), уже в напечатанном виде, как же ее исправлять? Дайте мне второй вариант рютинской программы. (Голос с места: Вы не сказали об этом ЦК партии. Каганович: Как же может член Центрального Комитета партии на собрании, на таком огромном, о котором вы сами рассказывали, читать документ, который был на заводе, почему вы никому об этом не сообщили? Голос с места: Правильно. Голос с места: На пленуме ЦК, когда обсуждалась рютинская программа, вы отрицали все.) Я к рютинской программе никакого отношения не имел, не имею и иметь не могу»[357]. Но распространение платформы началось в самом конце лета. Так что вполне возможно, что в Болшеве обсуждался и предварительный вариант, либо платформа попала к Томскому очень быстро, что говорит о связях профсоюзных оппозиционеров с группой Рютина.
Рыков не поддержал платформу Рютина, но он участвовал в ее обсуждении относительно большим кругом близких по взглядам чиновников. Этот круг был частью более широкого слоя коммунистов, ориентировавшихся на возвращение к власти Рыкова и Бухарина: «И моя тут ответственность, как никого: вру или не вру, искренне или неискренне говорю — несомненно факт, что огромное количество всех преступников, что они все-таки ориентировались, в частности, на меня. Это же несомненный факт, что эти самые организации и целый ряд из них, что они выросли из тех людей и тех кадров, которые были подняты правым уклоном при большом моем участии, и что это все, ясное дело, делает меня и политически ответственным и говорит о другом, что тоже совершенно ясно»[358]. Но это — политическая ответственность, а не участие в заговоре.
