Степь. Степь! Ветер уже не ласкает бесчисленные зеленые волны: зной давным-давно выжег ясную зелень. Теперь ходит по степи блекло-пепельная зыбь, завораживает и дурманит, вселяет в сердце страх и безысходность, ибо, куда ни глянь, нет ничего в мире, кроме тусклого золота предзакатного, выгоревшего неба и тусклого серебра предзимних трав.
Степь. Желтая степь – и больше ничего.
– Эрле! Эрле, дочь мангаса [18]! Да где ты?!
О нет, это не птица кличет. Это Анзан неистовствует. Что птица! От птицы и отмахнуться можно. Анзан же не отгонишь. И рта ей не заткнешь.
– Вот ты где, овца шелудивая! Больше заботы мне нет, как за тобою по степи бегать. А ну поди сюда!
Эх, побежать бы сейчас по степи, раскинуть руки – и вдруг обернуться сизой птицей! Взмыть в небеса, насмешливо прошуметь крыльями над оторопевшей Анзан, а то и тюкнуть ее клювом в черноголовую макушку, прощально курлыкнуть над Хонгором, несущимся по степи к своему стаду, – и на север, на север, противу лета птичьих стай, домой!
Домой? А куда это – домой?..
– Эй ты, шулма [19]! Мой муж воротился. Тебя зовет. Иди, слышишь!
Эрле, тяжело вздохнув, вскарабкалась по склону, цепляясь за траву. Анзан стояла недвижно, только маля [20] чуть подрагивала в ее смуглых пальцах да зло полыхали темные глаза. Эрле знала, что Анзан едва удерживается, чтобы не столкнуть ее вниз, да так, чтобы прямо в воду свалилась и появилась в кибитке насквозь промокшая, смешная и жалкая. Но не решается, боится Хонгора. Только прошипела сквозь стиснутые зубы: «Выползень змеиный!» – и, резко повернувшись, пошла в ложбину, где скрывался улус, слегка похлопывая плетью по вьющемуся подолу наспех наброшенного цегдыка [21].
Ну да ничего. В присутствии Хонгора Анзан и рта не откроет, не то чтобы драться. Она его так боится, что даже никогда по имени не называет. «Герин Эзен» – хозяин дома! А в разговоре с Эрле только «мой муж». Мой! А не твой, шулма, шелудивая овца, дочь мангаса. Тебе он господин. А мне – муж. Он держит тебя в нашей кибитке только из милости, а ночью спит со мною под одной кошмой, я обнимаю его. Он мой муж!
Ночью Эрле слышно, как хрипло дышит Хонгор, как нежно усмехается Анзан. Слышны быстрые шорохи и сладкие стоны. Иногда Анзан даже кричит, не стыдясь того, что совсем близко, за войлочной перегородкой, лежит на своей подстилке Эрле. Впрочем, Эрле знает, часто Анзан кричит и стонет нарочно: чтобы слышала она… Иногда Хонгор вдруг оставляет жену, порывисто выходит из кибитки и не скоро возвращается; и тогда Анзан тихо, сдавленно плачет, а потом вдруг срывается с постели и бежит посмотреть, на месте ли Эрле. Не ушла ли эта приблудная девка вслед за Хонгором, не легла ли где-нибудь за увалом прямо в траву, стиснув смуглые бока господина своими белыми коленями?..
Эрле идет понурясь. Вот улус. Подремывают на вытоптанной земле собаки. Хасар поднял голову, вильнул хвостом. Басар лениво гавкнул и длинно зевнул. Где-то визжит ребятня. Уже холодно, из юрт рвутся клочковатые серые дымы. Возле своей кибитки стоит Хонгор, и при взгляде на его заострившееся, встревоженное лицо Эрле с болью понимает, что рано или поздно произойдет то, чего так боится Анзан, ибо Хонгор хочет тела Эрле. Хочет давно, и это видно по всему. Как она откажет? Он хозяин ее, господин, владелец. Он спас ее, спас от смерти. Он кормит ее и дает ей одежду. Даже имя дал ей он! Эрле…
* * *
А когда-то, чудится, давным-давно, звали ее Лизой, и она стояла ранним сентябрьским утром под глинобитными стенами Сарепа, прижавшись плечом к плечу Леонтия, слыша стук его сердца.
Тихо было, потому что темная толпа кочевников молча разглядывала этих двоих, прильнувших друг к другу. И Лиза внезапно догадалась, что врагов не так уж и много; они нарочно создавали суматоху, чтобы напугать немцев. Не больно-то сильно стараться пришлось!
Молчание длилось до тех пор, пока всадник не тронул своего коня и тот не сделал несколько шагов вперед.
– Эй, орс [22]! – негромко окликнул калмык. – Я тебя не звал, поди-ка прочь, пока не поздно. Не то поймаю, из твоей спины три ремня на плеть вырежу!
Леонтий тяжело перевел дух, словно пытаясь что-то сказать, но не смог издать ни звука. Лизе на миг показалось, что он сейчас повернется и бросится прочь – стучать в кованые ворота Сарепа, моля впустить его обратно. Она невольно вцепилась в его руку, однако тут же, устыдясь, разжала пальцы. Но, похоже, ее слабость вселила в Леонтия силу.
– Зачем она тебе? – Высокий мальчишеский голос Леонтия сорвался на петушиный крик.
Всадник хохотнул, словно конь всхрапнул.
– Или ты не мужчина, орс? О чем ты спрашиваешь? Она нужна мне!
– Это моя жена. – Слова Леонтия прозвучали столь неуверенно, что всадник даже сморщился.
– Э-эх, орс! Кислые слова твои, как всякая ложь! Будь она твоею женою, ты не выпустил бы ее за ворота. Ты бы стоял сейчас с саблей в руке, а не блеял бы жалобно из-за женской спины!
Лицо Лизы вспыхнуло стыдом, и она, чуть пригнувшись, метнулась вперед, к темному коню, готовая хоть под его копыта пасть, только бы не слышать больше испуганного голоса Леонтия, не видеть его испуга и унижения, ибо от этого было ей так мучительно больно, что боль даже пересиливала страх.
Однако Леонтий успел поймать ее за руку, и она услышала, как он хрипло, громко выкрикнул – так, чтобы его смогли услышать за стеною:
– Готлиб! Перешли мои записи Лопухину!..
А потом высокая, чуть сутулая фигура Леонтия стала на ее пути.
– Стой, Лиза, – сказал. – Погоди. А ты слушай, номад [23]. Она мне жена, и я буду драться за нее!
Всадник какое-то мгновение смотрел на него сверху вниз, будто в изумлении, а затем по-детски довольная улыбка, уже виденная недавно Лизою, озарила его молодое недоброе лицо.
– Хоп! – выдохнул он восторженно и соскользнул с коня так легко, будто спорхнул. Сделал повелительный знак своим, и те послушно попятились, освобождая у стен Сарепа утоптанную площадку саженей в пять шириной, не издавая ни звука, одобрительно поглядывая на своего предводителя.
Враги застыли друг против друга. Высокий, чуть пригнувшийся Леонтий и тонкий, будто камышина, калмык, сбросивший шапку. Его гладкая смоляная голова поблескивала в первых лучах солнца, на хищном лице играла улыбка.
– Скажи свое имя, орс, – насмешливо попросил он, закатывая длинные сборчатые рукава своего коричневого, туго стянутого поясом бешмета. – И чем ты будешь драться со мною? Копьем? Саблей? Малей? Или ты хочешь застрелить меня из лука?
– Зовут меня Леонтий, – мрачно выдавил тот. – Я задушу тебя голыми руками и даже не спрошу твоего имени!
