Марс не подозревал, что скоро предстоит встреча, меняющая все в его железобетонном мире кривых зеркал, испепеляющих ненужные атрибуты чужой культуры и возносивших до небес монолиты хромированного сияния турбулентности летящих самолетов, несших то, ради чего он жил.
Волна ласково обволакивала лазурью филигранности молекул, улыбающихся естеством природного чуда. Медузы плыли сгустками океанического разума. Акулы вежливо уступали дорогу. Кальмары, блеснув глазами, уходили размеренными толчками в глубины темноты. Венера вслушалась в будущее, которое было рядом, и расслабленно отдалась на волю движения массы воды.
Марс дышал ночным воздухом быстротечной жизни стремительно разрастающейся урбанистической феерии, горящей спазмами фиолетовых оргазмов металлического всполоха аргона, щетиня заросли кустов, проросших прутьями сцепившихся городов, невидимо держащих в своих сетях улыбчивую ярость, закованную в плазму необходимости, которой нет конца.
Венера улыбалась наступающему рассвету нулевым дифферентом и покоем статики, несущей энергию абсолютно невозможной и несоизмеримой вспышки создания, являющегося из крошечной частички, умевшей всегда оказаться здесь и сейчас, оставив позади всё остальное.
Любовь не знает никаких границ!
Поэтому она любовь и есть.
И никаких границ не знает форма, что содержание являет миру своим совокуплением с действительным и вечным, но ждущим перемен как ласточка, несущая в гнездо частичку продолжения себя, порхая в небе непрерывностью волны воздушной.
Любовь!
Прекрасное явление, до невозможности возможное не принимая и отрицая здравый смысл, несущий линию покоя неизбежности, вцепившейся программой вечного повтора всего во всем, гонящего волну энтропии и мертвых волн морей умерших, пытавшихся порядок отыскать в сумбурности штормов и танце ветра.
Безумие творит ряды и эфемерно утверждает присутствие всего нагромождения имеющего ту же цель, что ласточки полет и поцелуй дельфинов, но лишь ценой страстей имеющих не больше смысла падения песчинок в воронку льва, который ожидает муравьев, любовно приготовив им гостеприимство своей естественности, что настоящая любовь и есть.
Горя и дрожь превозмогая, Она послала поцелуй Ему, конгломерату стали и стекла, суетность муравьев бегущих хранящего крылом полигамическим и моногамным, эгидой святости придуманной, сокрыв мотивы непостижимые никем, лишь неизбежностью, что послана веками разума, не сознающего всей тайны естества.
49
— Эгоцентризм возводится в религию, — сказал писатель. — Не знаю, насколько это действительно.
— Ладно уж… — ответил представитель. — Танцует королева, и этим всё сказано.
— Согласен, это королевский танец, — молвил небритый. — Но он постижим лишь подобным. Для некоторых это звук бензопилы, не более.
— Не спорю, — ответил собеседник. — Но каждому своё. Мне представительство. Вам… Мне кажется, вы не определились в отношении Паркер. Вам нужно сумасшествие? Но, по–моему, этот продукт сложно одолжить. Она вам сказала про шифр, и вы должны понять, что имеется в виду.
— Да понял я, — сказал блондин. — Но это словами не выражается.
Пыхнул дымом кальяна. Посмотрел в монитор. Спросил:
— А вы поняли?
— Я не понял ничего, — честно сказал собеседник. — Я вообще её частично понимаю, хоть и вынужден представлять. Думаю, вам доступно. Вы же писатель.
— Да уж… — мрачно сказал небритый. — Бросить писать не поле перейти. Паркер не пишет. Она танцует, вы же видите. А я карябаю какую–то муру. Но зато эта самая мура очень логичная и даже ценится некоторыми критиками как образец литературного мышления. И лето начинает кончаться. Вы понимаете?
— Это — да.
— Кристина говорит вещи, которые чувствуют все, но мало кто осознаёт. Фильтруют, фильтруют, фильтруют.… А на выходе тупик.
— Мышеловка.
— До мышеловки нужно ещё добраться. А для этого взойти на Эверест. Тупик гораздо ближе. И большинство в нём проводят всё время, так и не понимая, где они. От этого и все проблемы с головой.
— У меня нет подобных проблем. Но я не пишу, — сказал представитель. Добавил: — Бог миловал.
«Лунный замок пустоты»
Луна выла на волка, испуганно вжавшегося в щетину густого кустарника и молча взирающего на голубую небесную иерихонскую трубу, столь неожиданно прервавшую своё миллиардное молчание. Луна выла со всей яростью, накопившейся за прошедшие эпохи молчания, исчезнувшее ожидание любви, пропавший ореол романтики, деление её на дачные участки и продажу вообще всей территории спутника Земли оптом и в розницу.
Волк вспотел и с немым изумлением смотрел, как его привычная душевная отдушина и источник покоя превратился в исчадие противоположности своей постоянной терпимости и немого успокоительного передвижения, изменяющего океанические приливы и служащего ориентиром охотничьих троп святой теологической доктрины самодостаточности и ясности.
И вдруг волк понял, что он сам и есть эта Луна, и что он воет на самого себя, маленького, взлохмаченного, спрятанного в ночи и кустах можжевельника молодого волчонка, ещё не убившего ни одной жертвы, ещё только учившегося истреблять стаи овец ради самого убийства, а не пропитания, так его учил инстинкт, который проповедовал мораль существования основанную много лет назад одним из первых хитрых волков, понявших, что стадо овец нуждается в пастыре и постоянных жертвах, жертвах, жертвах и жертвах, дабы не возникало сомнения в том, что единственное верное и знающее истину существо, это Волк.
Теперь, оказавшись наедине с вдруг заговорившей Луной, Волк онемел и потерял сразу все зубы, оттачиваемые долгими годами о словесные точила и говорильный наждак молитвенного заговора от этой самой Луны, вернее её обратной стороны, которая вдруг применила к Волку тот самый прием, который все его предшественники, как и он сам, использовали тысячелетиями против овец и который никогда не давал сбоя, а только приносил индульгенции, индульгенции, индульгенции и святость, граничащую с божественностью.
Волк понял, что смотрит в зеркало, что никакой Луны, на которую он выл столько времени, причитая и кривляясь тренированными пассами, не существует. Он понял, что сам построил лунный замок в надежде, что Луна будет с ним всегда, а это оказалось всего лишь зеркальная иллюзия, из-за которой вся его жизнь прошла в неволе и кривлянии, вместо настоящего, полноценного, волчьего существования, теперь уже невозможного в силу дряхлости старческого тела, полагавшегося на жизнь потом, когда он переселится в лунный замок с мандариновыми садами и райскими палисадниками непонятного счастья, которого всегда нет.
И Волк завыл в пустоту.
50
— Она просто издевается, — молвил писатель, прочитав текст в мониторе.
