В доме было полно людей, как в тот день, когда умерли бабушка и Винченцо. Вокруг празднично одетой — красивое платье с кружевами, серебряный гребень в волосах — матери Роккино толпились тетушки, любопытствуя, как будет проходить свадьба, сколько стоят обед и костюм жениха. Из-за болтовни и смеха не расслышать было бы и ружейного выстрела. Тетушка Анджелина рассказала женщинам столько забавных историй, что заработала прозвище Пулеметчица. Дети сидели на низкой стене и отбирали друг у друга сушеный горох и бобы люпина, и каждый, казалось, забыл о своих невзгодах. Ведьма с таким серьезным лицом смотрела на маленькую группку людей, беседующих на углу улицы, словно произошло нечто ужасное. Ведомая очарованием несчастия, она отошла от компании тетушек и направилась к тем людям, тяжело подволакивая ногу, изуродованную артритом. Из какого-то извращенного любопытства я пошла следом, на небольшом расстоянии от ведьмы. На углу улицы стояли два рыбака и несколько стариков, которые только что вышли из здания винодельческого кооператива. Говорили о недопустимом вреде, о том, что многие вещи тут уже давненько не происходили. Остальные слушали, навострив уши, сбившись вокруг в стаю, словно мухи. Пришел и хозяин дома, с тонкими напомаженными усами, грозящими проткнуть воздух насквозь.
— Это что тут такое? — недовольно спросил он, потому что шумная толпа мешала праздновать именины сына.
Ответил старик в красивом воскресном костюме и шляпе-котелке:
— Там, на морском берегу, одну из лодок разломали, разбили на мелкие кусочки.
— А кто это сделал? Знаете? — спросил Церквосранец. Лицо у него стало пурпурно-красным; казалось, вот-вот вспыхнет пожар.
Старик осторожно огляделся вокруг и внезапно понизил голос:
— Они оставили сообщение на листе картона, повесили его на пристани. «Никто не поимеет Бескровных» — вот что там было написано.
У меня кровь застыла в жилах, и Церквосранец тоже насторожился. Ведьма подвела итог одной из своих пророческих фраз:
— Когда дела плохи, уже ничего не исправишь. Лучше пусть сразу положат нас в домовину или выкинут отсюда. Надежды здесь не осталось.
Мы присоединились к остальным гостям, и, пока женщины делились друг с другом соображениями, мужчины быстро пошли к пристани. Я, мама и тетушка Наннина шли следом на небольшом расстоянии; мама волновалась, потому что не знала, чью лодку разбили, а меня терзало плохое предчувствие, никак не желающее исчезать. На пристани оказались и другие люди: какой-то старик, молча стоявший у предупреждения на картоне, и нищий, который качал головой и на любую фразу отвечал «да».
— Ты видел, кто это сделал?
— Да.
— Который из братьев?
— Да.
— Да в задницу тебя, придурка.
— Да.
Именно тогда папа узнал обломки своей лодки и буквы, раньше составлявшие дорогое ему название «До свидания, Чарли». Мама прижала ладонь ко рту, чтобы не закричать, а отец сотрясал воздух бессмысленными воплями ярости. Тетушка Наннина трижды перекрестилась и тихо пробормотала:
— Бедная семья. На них лежит проклятие.
Церквосранец услышал и смерил ее суровым взглядом:
— Молчите! Вы просто злобная старуха, так что лучше бы вам заткнуться.
Остальные, собравшись у обломков лодки, переговаривались вполголоса, качая головами.
— Я убью его! — рявкнул папа, поворачиваясь ко мне. — Убью твоего дружка. Это наверняка он, ясное дело. Должно быть, не простил мне того, что я сказал ему на свадьбе, и решил отомстить.
— Кто? Микеле? — спросила я больше у себя. И убежденно заявила: — Не может быть.
— Раскрой глаза, Малакарне, все очень просто. В записке так и сказано, четко и ясно.
Отец давно уже не называл меня так. Это прозвище хранилось вместе с другими забытыми вещами из моего детства. Оно было связано с тем временем, когда я таскала за волосы Касабуи или втайне сбегала с Микеле к морю. Мне не верилось, что мой друг мог совершить такое безумство, но если папа не ошибался, то мальчик, которого я когда-то знала, был погребен в прошлом, как и сама Малакарне. От обоих остались лишь блеклые воспоминания.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
Церквосранец подошел к моему отцу и попытался успокоить его:
— Подумай, Анто, это мог быть кто угодно, а потом обвинили Бескровного.
— Никто не запачкает рот именем Бескровного. Если я его поймаю, то убью, — отрезал папа. И выдохнул, рухнув на кнехт: — Тере, всему конец. Нет лодки, нет моря, нет денег.
Мама перекрестилась и начала молиться.
С того дня она обрела невероятную привязанность к изображению Богоматери Скорбящей, такую сильную, что уверила себя: длинное тело, лежащее в ногах Мадонны, с черными ребрами и красными от крови коленями, — копия Винченцино. Мама убедила себя, что на нашу семью возложена трудная задача искупить грехи всего района. Возможно, скажет она позже, права тетка Наннина: на всех нас лежит проклятие. Поэтому мама молила и молила о милосердии. Она каждый вечер ходила в церковь Санти-Медичи и молилась возле статуи Богоматери, заработав прозвище Скорбящая Тереза.
Папа взял обломок борта с надписью «До свидания, Чарли» и забрал его домой. По дороге говорила только мама:
— Я уже потеряла сына, я не хочу потерять и мужа. Ты не пойдешь к Бескровным, они убьют тебя. Мы всегда делали все по-твоему, но на этот раз сделаем по-моему.
Оказавшись дома, папа излил свой гнев на окружающую обстановку, на посуду в раковине и вазу на буфете, изрыгая худшие проклятия, на которые только был способен. Потом мы с мамой молча собрали осколки, поскольку обе знали: когда папой овладевает гнев, единственная защита от него — молчание.
— Мари, если я узнаю, что ты все еще видишься с этим ублюдком, больше никогда в жизни не выпущу тебя из дома! — рявкнул он в конце, подняв указательный палец. Папа стоял так близко, что брызги слюны попали мне на лицо.
Мама пыталась вмешаться, но отец заставил ее замолчать скупым взмахом руки. Я кивнула, показав, что поняла каждое слово. Ноги дрожали, меня мутило, терзала мысль о том, как Микеле мог запятнать себя таким злодейством. Я больше не знала его. Каким он стал? Кто он сейчас? Я только чувствовала, что наша встреча стала мостом между прошлым и настоящим, словно вернув к точке, когда наши жизни разошлись.
Мы с мамой и папой долго молчали. В окно я видела группу детей, которые играли, пинали камешки, шутили и смеялись. Слышался и голос Цезиры, которая читала мужу одну из своих гневных филиппик. Старик прошел мимо по улице, ведя рядом велосипед. Легкий ветерок взъерошил листья базилика на подоконнике.
— Мы вступаем в каждый день с надеждой, что он будет лучше предыдущего, — сказала мама, возможно чувствуя на коже дыхание жизни, безмолвную просьбу о счастье, которую, как она надеялась, сумеем уловить и мы.
Папа нахлобучил шляпу и хлопнул дверью.
— Богоматерь Скорбящая, сделай так, чтобы он не пошел к Бескровным.
И в тот раз Мадонна услышала молитву моей матери.
2
Лучи утреннего солнца протискивались сквозь жалюзи, словно диковинные пальцы, и нежно, тепло и ласково касались лица. Я немного поворочалась в кровати, отворачиваясь от них, моргнула и потрясла головой, чтобы избавиться от остатков сна. К счастью, папа уже проснулся; я слышала, как он возится с кофеваркой и ворчит с раннего утра. Я подозревала, что ему придется немало повозиться, чтобы найти другую работу, и этот поиск наверняка выбьет его из колеи. Возможно, именно в тот день я отказалась от мечтаний, связанных с литературой, чтобы внести свой вклад в семейный бюджет. Но мама так гордилась, что я поступила в университет! Литературу мне преподавал известный профессор Ди Риенцо по прозвищу Людоед — очаровательный пятидесятилетний мужчина, бывший военный летчик, знаток литературы, любитель Данте и латыни. Не знаю почему, но он тоже, как и потрясающая мать-настоятельница в школе Пресвятого Сердца, увидел в моих сочинениях искру таланта и, зная мои финансовые трудности, взял за правило одалживать мне книги, которые я жадно проглатывала во время летних каникул в глубинке Чериньолы. Так я выяснила, что люблю Габриэле д’Аннунцио, что меня может растрогать Беппе Фенольо, а Аннина из стихов Джорджо Капрони заставляет грезить наяву. На четвертом году обучения Людоед дал нам очень сложное задание: «Пия де Толомеи и ее значение». Для моих однокашников тема о даме, которой Данте посвятил всего несколько строк, была совершенно непостижимой, но у меня нашлось что сказать о роли женщины в семье и в мире. Именно тогда профессор Ди Риенцо проявил ко мне настоящую доброту. Он не имел леденящих душу привычек учителя Каджано, говорил тихо, у него было красивое лицо актера, ясные и живые глаза, но беспощадные рассуждения сделали его одним из самых требовательных преподавателей.
