– Осмелюсь сказать, мадемуазель, я уже все кулаки себе отбила, стучавши, – сообщила мамаша Мишю. – Нет, тут что-то не так.
– А может, мсье молится и не хочет прерывать молитву? – хихикнула Барбара.
Мамаша Мишю не удостоила ее даже взгляда:
– Пойдемте, мадемуазель! Ваш батюшка начнет беспокоиться, если ваш братец долго не придет. А всякое беспокойство ему очень вредно!
Очень не хотелось мне куда-то тащиться, так бы и просидела в своей комнате день, неделю, месяц… Но делать было нечего, и я пошла с мамашей Мишю, оставив Барбару продолжать уборку.
Мы подошли к комнате Себастьяна, и я осторожно стукнула в дверь:
– Братец, отворите!
У меня даже судорога по телу прошла от фальши, которая прозвучала в моем голосе. Но мамаша Мишю ничего не заметила, не почувствовала. Она приложила ухо к двери и напряженно вслушивалась. Нахмурилась, покачала головой:
– Тихо!
Она шептала, как если бы за дверью и в самом деле находился – вот глупости! – спящий человек, которого она опасалась разбудить. И тут же, противореча сама себе, велела мне:
– Зовите громче, мадемуазель!
– Себастьян! – почти закричала я. – Откройте! Вас зовет отец!
Никакого ответа.
– Клянусь господом, мадемуазель, тут дело нечистое! – послышался голос Барбары. – Уже и мертвый проснулся бы. Осмелюсь сказать, надобно бы кликнуть разносчика из зеленной лавки.
– Да ты с ума не сошла ли? – огрызнулась я. – При чем тут твой любовник?
– При том, мадемуазель, что он самый сильный мужчина в нашем квартале, – хихикнула Барбара. – Ему дверь выломать – раз плюнуть. А без этого, по всему видно, не обойтись. В окно-то не влезть, ставни заложены изнутри. Придется дверь ломать, ясное дело.
– Деваться некуда, мадемуазель, – поддакнула мамаша Мишю. – Похоже, дело и впрямь нечистое.
И она быстренько осенила себя крестным знамением. То же проделала Барбара.
– Ладно, – проговорила я неохотно. – Поди кликни разносчика… как его там…
– Ксавье, его зовут Ксавье! – выкрикнула Барбара и, подобрав юбки, кинулась из дому, безудержно радуясь возможности повидать своего любовника.
Неведомо, сколько она будет за ним бегать. Может быть, они даже улучат минуточку свернуть в какой-нибудь двор, чтобы доказать друг дружке свою пылкую любовь. Думаю, сгодится также и какая-нибудь кладовая в зеленной лавке.
– Где там молодой мсье Жерарди? – послышался голос доктора. – Его настоятельно зовет отец.
– Скажите моему отцу, что Себастьян должен был ненадолго отлучиться в монастырь, – повернулась я к доктору. – Скажите, что за ним прислали. Скажите, что мы не знаем, вернется ли он.
– Хм, такая весть может очень расстроить вашего батюшку, – покачал головой доктор. – А в его положении малейшее расстройство может оказаться роковым. Не лучше ли сказать, что мсье Себастьян отлучился, дабы позвать еще одного доктора, которого я ему посоветовал?
– Да скажите что хотите, какая разница, – огрызнулась я. – Черт, да где же Барбара с ее разносчиком?
Мамаша Мишю посмотрела на меня неодобрительно и благочестиво перекрестила рот. Ох уж мне ханжи разного рода! Неужто она никогда не чертыхается?!
Однако обращение к врагу рода человеческого бывает иногда очень действенным. Я это и прежде замечала, заметила и на сей раз.
Дверь отворилась, вбежала Барбара в сопровождении ражего детины с тупым выражением лица. Стало быть, вот он какой, хваленый разносчик… Ну да, плечи у него были широченные, а ручищи огроменные. Правда, понадобилось немало времени, прежде чем до него дошло, что он должен своими ручищами сделать. Ну а потом все произошло очень быстро. Разносчик прислонился к тяжеленной дубовой двери, повел плечом раз, другой, крякнул… раздался грохот – и дверь слетела с петель.
Разносчик не удержался на ногах и первым влетел в полутемную комнату. Барбара споро отворила ставни. Разносчик поглядел на кровать, стоявшую в алькове и полускрытую пологом, пожал плечами и на цыпочках направился к выходу, приложив палец к губам.
– Мсье крепко спит, – прошептал он громко. – Он всего-навсего спит. Я могу идти?
– Иди, иди, – рассеянно пробормотала я. – Иди с богом!
Разносчик ушел, Барбара выскочила за ним, хихикая и виляя юбкой. Легко догадаться, куда они направятся и чем займутся теперь.
Впрочем, мне это было совершенно неинтересно. Я немедленно забыла о парочке, потому что смотрела на альков.
Доктор обогнул меня и приблизился к кровати. Склонился, чуть повернул голову. Мамаша Мишю, словно услышав зов, деловито засеменила к нему, переваливаясь с боку на бок. Не помню, упоминала ли я о том, что она была до чрезвычайности толста и сильно напоминала утку, которая ходит вперевалочку? Впрочем, сие не имеет никакой важности…
Мамаша Мишю наклонилась над кроватью – и тотчас отпрянула. И перекрестилась. И обернулась, и воззрилась на меня, прикрывая рот ладонью…
Ну, теперь и мне пришлось подойти и увидеть то, на что смотрели они.
Себастьян лежал поверх покрывала. Он снял только рясу и сапоги и остался в простой рубахе и брюках. Ноги его были босы и уже закоченели. Только босые его пальцы, странно торчащие в разные стороны, и наводили на мысль о смерти, потому что лицо, спокойное, умиротворенное, было лицом спящего человека, за коего его и принял туповатый разносчик. Однако он не спал… не спал уже несколько часов!
Руки его были вольно разбросаны по обе стороны. Они были невероятно белы, и та царапина, которую я оставила на его запястье вечером, уже тоже побледнела, поблекла.
– Мсье… – простонала мадам Мишю. – Бедный! Бедняжечка!
Я молчала, неотрывно глядя на брата. У него было такое одухотворенное лицо… Он был необыкновенно красив. Я ведь толком и не могла его раньше разглядеть. К тому же раньше выражение похоти, ненависти, жадности порядком искажало его лицо. А теперь…
– Он мертв, – тихо сказала я и покачала головой, как бы не веря. – Да он ведь мертв!
Наше время. Конец августа, Мулян, Бургундия
Есть такая штука – топографическая тупость. Это нечто сродни болезни, которой всегда заболевала в больших городах писательница Алёна Дмитриева, а также ее альтер эго – Елена Дмитриевна Ярушкина (таково было настоящее имя нашей героини). Впрочем, еще неведомо, кто был альтер эго другого, и у Елены Ярушкиной, и у Алёны Дмитриевой имелись на сей счет свои диаметрально противоположные мнения, которые мы сейчас исследовать не станем, ибо они не имеют к происходящему никакого отношения. Но вернемся к топографической тупости. Ею страдает масса народу, особенно когда попадет на лоно, так сказать, природы. Оттого люди и теряются в лесах. Но есть особый разряд этих, назовем их так, блудил и блудилок. Они свободно ориентируются в лесах, а вот в городах их воистину леший водит. Вернее, городовой. Алёна принадлежала к их числу и, снисходительно прощая себе неумение ориентироваться как в мега —, так и в миниполисах, гордилась своим талантом не заплутать в лесной чаще. Ну вот, видать, и сглазила…
Положив банку с дневником Николь под дуб и благополучно вернувшись на шоссе, она собиралась свернуть в лес с дороги и через поля выйти на трассу Мулян – Нуайер. И уже повернула было к лесу, однако резко остановилась, вспомнив, что здесь уже бывала два года назад и выходила куда надо, однако пролегала просека не где-нибудь, а мимо той полянки, на которой стоял заброшенный вагончик электриков. Не то чтобы Алёна могла предположить, что кто-то там тупо сидит в засаде и ждет ее. Но даже подумать о том, чтобы пройти мимо того вагончика, было тошно. Поэтому она вернулась на шоссе и побежала на Сен-Жорж дальше, высматривая еще какую-нибудь просеку, по которой можно пересечь лес. Таковой не встретилось, однако вскоре она обнаружила, что дорога раздваивается, и если правая ветка идет по указателю на Сен-Жорж, то левая – как раз в том направлении, какое требовалось Алёне.
Она повернулась и пошла, радуясь тому, что дорога асфальтированная, не надо пробираться по сырым, скользким после недавних дождей просекам. Неведомо почему слово «дождь» зацепило ее сознание и засело в нем, как заноза. Алёна посмотрела на небо – пасмурно, однако дождем не пахнет, скоро облака разойдутся и настанет хрустальный, ясный день. Думала она, думала, но так и не поняла, при чем же тут слово «дождь», что в нем такого… особенного.
В размышлениях она и не заметила, как асфальт кончился. Теперь Алена шла по грунтовой проселочной (такие, вообразите, во Франции тоже есть!) дороге – опять же среди полей. Ну что ж, проселок оказался плотно утрамбован, идти было удобно, однако напрягало одно: вместо того чтобы подниматься к трассе, дорога почему-то шла с небольшим уклоном.
Правда, вскоре проселок выровнялся, и еще минут десять Алёна бодро трусила между стенами спелой кукурузы. Ужасно захотелось есть, она сорвала початок и хотела прожевать несколько зерен, однако они оказались не молочно-мягкие, а уже перезрелые. «Эту кукурузу даже варить часа три, не меньше, – почему-то обиделась Алёна, – где ж ее сырую-то есть?!» Впрочем, ясно, что ни варить, ни сырую есть ее никто не станет, потому что она вся пойдет на силос. Дня через два-три здесь застрекочут комбайны – и вскоре вместо кукурузы будут лежать по всему полю аккуратные брикеты. Потом приедут машины, увезут их, и поле останется чистым, голым, будет просматриваться из конца в конец… Оставалось только пожалеть, что уборочный процесс еще не совершился и стены кукурузы так плотно ограждают путь, что через них ничего не видно. Ну, делать нечего, кончится же когда-нибудь поле!
