с остатками блюд императорского стола то скороходы в бархатных беретках с перышками, то широкогубые настоящие арапы-негры в своих белых чалмах и алых бурках. Не увлекаясь, подобно Абрамке, я, однако, не мог не согласиться, что Эдмон Карлович действительно прекрасивый, толстенький, подвижный и ловкий француз лет тридцати с небольшим, имеющий чудную шевелюру и великолепные глаза, которыми он играл не хуже театральной кокетки, и владеющий свойственным большей части его соотечественников искусством козировать[343] необыкновенно мило и даже увлекательно. Я умолял его, ежели он будет снабжать нас статьями своими, стараться по возможности помнить, что состояние наших читателей, даже самых богатых из них, не таково, чтобы эти блюда, какими мы теперь с таким наслаждением лакомились, могли когда-нибудь [быть] на их столе, а потому необходимо иметь в виду стол французских рантье, имеющих возможность кушать ежедневно обед, приготовленный им знающею, дельною кухаркою, какие у французов известны под названием cordon bleu[344]. Эдмон Карлович признавал все мои доводы справедливыми, обещался быть как можно вульгарнее и экономнее, работая для «Эконома», причем усердно каламбурил и уверял, что не в том дело, чтоб давать вещи вкусные, стоящие страшных денег, а, напротив, чтоб обходящиеся ежели не даром, то дешево до крайности могли с тем вместе прельщать вкус, сколько-нибудь привычный к изящному. Он рассказывал, что в настоящее время за высочайшим столом делают фурор блюда чисто его изобретения: а) Potage Neva[345], b) осетрина по-меншиковски, c) Les éméraudes végétables (растительные изумруды), т. е. ярко-зеленые (безвредные) бобы турецкие и d) монплезирские маседуан[346], роскошное блюдо, прельщающее взоры и вкус.
– Вы, может быть, думаете, – говорил своим чистым и изящным парижским наречием по-французски Эмбер, – что все это трудноисполнимо и стоит огромных денег. Напротив, все это стоит далеко не дорого, а изготовление всех этих редких и прелестных блюд как нельзя удобнее, как нельзя проще и может быть легко исполнено мало-мальски толковою кухаркою, ежели только кухарка эта будет готовить под неусыпным и толковым наблюдением хозяйки, принявшей на себя труд прочесть внимательно в вашем «Экономе» мои отчетливые монографии, какие с будущего года надеюсь помещать в этом журнале, разумеется, ежели вы примете на себя труд их переводить на русский язык.
– Готов верить успеху вашего дела, господин Эмбер, – объяснял я, все-таки под влиянием какого-то скептического недоверия, – готов согласиться с возможностью применения ваших будущих рецептов к скромному домашеству людей со средним состоянием, готов употребить всевозможные старания для самой верной передачи на русский язык ваших наставлений; но не могу не обратить вашего внимания на то обстоятельство, что мы в «докторе Пуфе» имеем очень опасного соперника, бороться с которым будет не очень-то легко.
– О! – воскликнул Эмбер, – я знаю лично этого камергера князя Одоевского. Всегда, когда ему приходится здесь дежурить или когда он в известные дни здесь обедает, он всегда с полчасика поболтает со мною и старается разузнать то то, то се от меня. Я до сих пор болтал ему в три короба, но теперь буду нем как рыба, и его сиятельство ничего от меня не узнает: я буду все приберегать для «Эконома». А впрочем, надо правду сказать, этот ваш русский князь – весьма дельный повар и толк смыслит. Статьи его теряют только тем, что автор их чересчур многоречив и страх как любит поболтать. Может быть, однако, газете, в которой он работает, необходим балласт. Ежели так, то князя не за что корить. Как бы то ни было, а эти кулинарные статьи, эти перекройки из Карема – лучшее, что до сих пор вы имеете в вашей кулинарной литературе.
– В таком разе, – заключил я, – нам придется или самим похваливать «доктора Пуфа» и нежно заискивать в нем, или хранить насчет его молчание.
– Мое мнение, – заявил Эмбер, – что военное и вооруженное положение даже с некоторым задором нам всего приличнее, чтобы больше обратить на себя внимание. Ведь публика, ваша ли, наша ли, скромниц и всех этих там, как их, «пай дитя» крепко не жалует и скорее симпатизирует различным enfants terribles прессы, удальцам, стремящимся ни с того ни с сего в атаку. И поэтому нет ничего удивительного, что мы можем ожидать успеха преимущественно тогда, когда явимся зачинщиками и начнем бой, не выжидая выстрелов по себе.
– Не спорю, господин Эмбер, что в журналистике задиранье иногда имеет успех, берет верх и приобретает верные шансы. Но скажите мне, бога ради, ежели вы сознаете, сколько достоинств в кулинарных статьях доктора Пуфа, как же нам можно затрагивать их?
– И в солнце есть пятна, господин редактор, а доктор Пуф еще не солнце же ведь. Вот мы и затронем его пятнышки, затронем чувствительно и на первую пору знатно ошеломим его. Раз он ошеломлен, мы имеем над ним поверхность.
– Где это, господин Эмбер, вы приобрели такие сведения в журнальной тактике? Специалист по кулинарности, но парижанин по рождению, вы, конечно, не преминули потереться около какого-нибудь из ваших политико-литературных листков, без которых для истого парижанина жизнь не жизнь.
– Вы отгадали: я целый почти год, будучи еще очень молодым человеком, участвовал в редакции легенького листка «L’Étincelle» («Искорка»), который любил вести постоянную войну и только постоянною войною держался и пользовался добрым расположением бульварной публики. Раз вы знаете, что мне не незнакомы журнальные приемы, имею честь представить вам полемико-кулинарную мою первую статью.
Он подал мне довольно мелко исписанную тетрадку почтовой бумаги и просил перевести эту статью, в виде письма в редакцию. Мы расстались очень дружески, и Эмбер поспешил освободиться за широкою портьерой от своего блестящего мундира-ливреи, заменив его синим фраком с золочеными пуговицами, украшенными императорским вензелем, и, главное, с черным бархатным отложным воротником, по нижней части которого шла золотая тесьма. Это форменный гоффурьерский фрак, в какой Эмбер, провожая нас через все кухни, нашел нужным облечься, по присущему ему чувству такта приличия, не дозволявшего человеку мало-мальски порядочному рисоваться перед легионом кухмейстеров (поваров и поваренков), ему подчиненных, этим немножко шутовским красным кафтаном. Решено было, что отданная им теперь статья явится в русском переводе в последнем нумере (50) «Эконома» 1844 года. Вот что там было напечатано:
Приятное известие для подписчиков «Эконома»
Практики и знатоки не одобряют того, что пописывает по части кухонной кто-то под псевдонимом доктора Пуфа, и находят, что все это похоже на пуф, переводится почти подстрочно из огромного сочинения знаменитого кулинариста Карема с подливкою (не всегда умственно вкусною и достаточно острою и пикантною) из Брильи-Саварена, этого бессмертного законодателя французских столовых, без малейшего применения
