По румяным щекам царевича поползла капля.
Выспаться после беседы не пришлось. В этот день ленивую зарю разбудили боевые барабаны. Боэмунд и Бату — который так и уснул будучи в гостях, — протирая глаза, выкатились навстречу ещё блёклому рассвету. Толпы заспанных людей бежали к сцепленным повозкам, окружавшим курень не таким уж и плотным кольцом — появления врага здесь, в ставке-орду, никто не ожидал. Молодёжь, выросшая в наступательных войнах и прекрасно обученная к маневренным схваткам в открытой степи, несколько подрастерялась.
Времена, когда приходилось отбиваться от набегов вот так, прячась за кибитками, поросли полынью недавних преданий. Эти люди видели много войн в чужих краях, они знали, что делать под зубастыми стенами, швыряющими сгустки смолы, как поступать в открытом поле, в неумолимой теснине горных проходов, а вот о такой обороне знали... да не на собственной шкуре. Поэтому без лёгкой паники не обошлось.
Общая привычка к жёсткой дисциплине не позволила довести положение до угрожающего. Кыпчаки застряли у заграждения и потеряли ретивость. Они явно рассчитывали на что-то другое — может, ожидали, что в курене окажется меньше защитников. Так или иначе, а на сигнальных вышках уже пылали огни, а значит, скоро подоспеет подкрепление от соседей.
Вражеские всадники неуверенно заметались, их выстрелы лишились опасной прицельности. Уж чего-чего, а этот миг неприятельской нерешительности для каждого участника джурдженьских и сартаульских походов, — а тем более для тех, кто ещё застал предшествующую им Великую степную распрю — отдавался нетерпеливым зудением в ладонях, хватающих рукоятки оголодавших сабель.
Вылазка в этих условиях — вот-вот подоспеют соседи — была скорее молодецкой разминкой, чем необходимостью... И всё же, как и в положениях опаснейших, всадники образовали строй с такой запредельной для Боэмунда ловкостью, как будто в центре построения вдруг закрутилась втягивающая людей в пучину воронка. Они слились в единый, тесный, очень правильный по очертаниям прямоугольник, слегка заострённый впереди. Ещё когда был с Мутуганом, Боэмунд видел это монгольское чудо, но восхищался каждый раз будто впервые. Это совсем не вязалось с представлением о наступлении дикарей, как о некоем хаосе, больше того — Боэмунд и на рыцарей насмотрелся — те так не умели.
«Их не убивали за разгильдяйство», — попытался он оправдать соотечественников, зная что у монголов за потерю места в строю в условиях боя полагается смертная казнь. Однако восхищение, как и раньше в подобных случаях, возобладало над мелкой досадой. Кроме того, общую гармонию очень подчёркивал вороной цвет лошадей, у всех одинаковый, а Боэмунд любил гармонию.
— Почему только вороные? — отдышавшись, спросил он Бату.
Тот гарцевал рядом, сдерживая солового иноходца, рвущегося за чёрными собратьями.
— Так легче управлять с холма, всё видно.
— Вот как. У нас для такого и лошадей хороших не напасёшься. — «Попробуй, заставь рыцарей походить друг на друга», — подумал он об истинной причине.
— А как же отличают в бою своих от чужих у вас?
— Ну... знамёна, накидки на доспехи.
— Знамёна могут упасть, накидки — порваться. Лошади всегда лошади. — Иноходец Бату, похоже, успокоился.
Теперь большинство из участников действа, казалось, не обращало внимания на всё, кроме узкой задачи, поставленной непосредственно ему самому. Они будто бы не видели больше друг друга и на врага внимание не обращали — словно кто-то вынул из людей их мятущуюся душу. Это тоже было странно... Во время сражений на Святой Земле в таких случаях в воздухе стояло воодушевление победы, вот его-то как раз Боэмунд весьма ценил.
А здесь, в осаждённом курене, наверное, стало бы даже тихо, если бы кыпчаки за ограждением не выкрикивали свои боевые ураны, больше подбадривая себя, чем соседа.
— Урагша, вперёд. — Это был не выкрик, скорее какой-то знак. Только теперь, когда литой строй «чёрных всадников», медленно набирая разгон, тронулся с места — будто единое тело, — специально приставленные боголы растащили телеги, давая ему проход.
Не раньше, не позже. Ощетиненный длинными кольями курень будто выплюнул вдруг из себя отряд, как верблюд слюну. И она тут же стала разбрызгиваться веером, * охватывая нападавших. Из соседних куреней, обходя врага с боков и сзади, спешила такая же, расходящаяся веером подмога.
— Почему они не кричат? — спросил Боэмунд, вспомнив, что рыцари, да и сарацины в таких случаях всегда вопили.
— Зачем? Они же не мчатся на смерть! Просто облава, охота.
Царевич и приближенный подскакали к заграждениям. Было видно, что кыпчаков не секли мечами, а ловили арканами. Похоже, Джучи приказал. Разгром был полный.
Среди монголов оказалось трое убитых и полтора десятка поцарапанных стрелами. Неприятельские тела привычно складывали рядком, ловко стаскивая гутулы и отстёгивая сабли и саадаки. Раненых несмертельно деловито — за руки, за ноги — несли к предварительно расстеленным войлокам. Кто побогаче одет — удостоился носилок. Это действо несколько удивляло и несомых, и обитателей куреня. По обычаю, раненых врагов было положено добивать, но уж никак не лечить.
«Отец что-то задумал», — удивлялся Бату. Он, хоть и не был раньше в настоящих боях, о такой милости, выходящий за пределы здравого смысла, никогда не слышал.
Вокруг поверженных кыпчаков, недовольно морщась, вышагивали табибы из сартаулов, волхвы и шаманы, явно не проявляя желания улучшить судьбу страдающих.
Подъехал Джучи. На нём не было ни панциря, ни шлема. Или успел снять? Он прикрикнул на лекарей, чтобы те пошевеливались.
— Зачем нам лечить этих разбойников? — возмутился обвязанный чалмой белобородый магометанин. — Мои руки не могут копаться в червивой плоти неверных.
— Я тоже неверный, — нахмурился хан, — выдумывая причину отказа, следи за языком. Твоё везение велико, табиб, но равен ли ему твой лекарский дар? Делай, как я сказал...
Бату, наблюдавший за этой сценой, удивился металлу, который вдруг зазвенел в голосе отца при этой последней фразе. «Не так уж он, слава Небу, и мягкосердечен».
Джучи сказал это громко, как перед строем, чтобы все слышали. Остальные засуетились быстрее.
Сгрудившись отдельной группой, пряча ненавидящие глаза и поддерживая своих раненых, насупились меркиты. Вечные, как комары, меркиты.
— Этих изрубить, — махнул рукой Джучи.
Подбежавшие кешиктены уже было вытащили свои привычные кривые жала, но хан всё же успел остановить их на полпути.
— Стойте, скажу ещё одно. Всех вас, стоящих предо мной, я знаю в лицо. Меркиты, вы уходите в мир бесплотных духов, и вам надлежит знать, почему я так поступаю. У меня нет ненависти к вашему роду. И во мне, и в детях моих течёт меркитская кровь.
Бату съёжился: «Так вот до чего дошло? Эцегэ теперь и перед войском такого не скрывает. Ого!»
— За другое казню вас: за нежелание понять, что законы кровной вражды — путь в никуда. Вы почитаете за священный долг бесконечную войну с теми, кто не мог поступить иначе. С теми, кто поднимал свою саблю, загнанный в угол обычаями, придуманными не ими. Вы цените долг больше разума, служите закону, а не людям. Казню вас за неумение прощать, за то, что вы на моём месте поступили бы также.
Над толпой пленных героев нависла последняя в их жизни земная тишина. Они молча ждали продолжения.
— Отправьте их к предкам, — вторично махнул рукой хан.
Непримиримые враги молча, без стона, встретили то, к чему упорно шли. Их тела оттащили к остальным погибшим сегодня.
— Эцегэ, их можно было сделать боголами. — Бату грызла непонятная тревога.
— Не нужно нам боголов, готовых ударить в спину. Когда-то Тайр-Усун привёл к Темуджину свою дочь Хулан и своих воинов в придачу. Каган сохранил им жизнь, своих сотников над ними поставил. А они, неблагодарные, восстали. Тогда были жертвы с нашей стороны. — Джучи немного споткнулся, примеры, связанные с благородством его отца, были не очень уместны. Неуклюже вывернулся: — У Темуджина много народа... он мог рисковать так — мы не можем. А меркитов не исправишь. Знаешь почему? Потому что мир с убийцами их друзей, отцов и братьев они считают низостью и предательством.
— Красивые чувства, чувства багатура, — бросил царевич задумчиво.
— Такая красота творит гордую пустыню.
— Следуя этому пути, Темуджин должен был убить и нас.
— Он и так это делает, только медленно, — криво улыбнулся Джучи. Он вдруг подумал, что Темуджин в похожем случае поступил бы также. Джучи не засомневался в собственной правоте, просто не хотелось походить на отца. Ведь он решил для себя раз и навсегда — всё их спасение в том, чтобы поступать не так, как кровожадный Темуджин, и привязывать людей не страхом, а милостью. Однако мысль опять нашла удобную лазейку: «Отец их сам таких, которых только удавить, своей жестокостью создал». Но тут из чёрной дыры выползла мокрая жаба и зашептала: «Ты убиваешь сейчас не их — ты убиваешь меркита в себе...»
