оставаться в Кракове.
В последний вечер он сам отбирал для матери Зосины фотографии разных лет. А отбирая, долго глядел на одну из них, все не решался взять.
Видно, фотограф снял Кристину незаметно, неожиданно для нее. Она полулежала на траве, обнимая припавшую к ней девчушку: некрасивого, маленького очкарика — Зосю. И такое проникновенное материнство ощущалось во всем: в позе, в руке, обнимавшей девочку, в озаренном лице Кристины…
Анатолий взял эту фотографию, понимая, однако, что он не сможет ее показать матери.
Они собирали его в дорогу: Кристина и Зося. Совали в его чемодан множество совсем ненужных, так казалось Анатолию, вещей, подарков.
Кристина испекла перник, свой, особый. Завернула в промасленную бумагу, запаковала в коробку от торта.
— Будет свежий хоть месяц.
Зося положила ему в чемодан темный, в алых розах платок из мягкой шерсти.
— Это… для матери! (На сей раз она уже не сказала «для твоей» — Анатолий отметил это.)
— Татьянка, а письмо?
— О, не так сразу! — розовея, сказала Зося. — Зося плохо пишет по-русски, очень долго надо писать. — И пообещала: — Толек, я напишу и — вышлю. Але не так сразу.
— И приедешь? — взяв ее за руку, стараясь заглянуть ей в глаза, спросил Анатолий. — Приедете вместе с мамусей?
Зося опустила глаза:
— Приедем!
«Заколдованная маленькая принцесса!» Не удалось ему — Анатолий чувствовал — разбить, развеять это оградившее ее сердце «колдовство».
…Они не приехали, Кристина и Зося. И не написали…
Узнав, что Марина едет в Польшу, а было это спустя несколько месяцев после его возвращения, Анатолий и Катя попросили Марину побывать у Станкевичей. Попытаться уговорить Татьяну приехать в Оцк с пани Кристиной или же без нее, как им будет удобнее.
«От Татьянки нет ничего, — писала Марине Катя. — Толя за это время четыре раза звонил в Краков, разговаривал с Татьянкой. Она ничего определенного не обещает и все откладывает приезд. Маринка, хорошая моя! Помоги, уговори их! Веришь, нет у меня больше силы ждать. Столько лет ждала, а больше нет силы. Когда мы искали Татьянку, то была хотя бы надежда: вот еще туда обращусь. Вот туда… А теперь… На что мне теперь надеяться?! Куда обращаться?! Я одного боюсь, об одном думаю: что, если снова инфаркт? Неужели придется умереть, не повидав дочери?»
А в письме Анатолия были такие строки:
«Я уже описывал вам, как тепло меня встретила пани Станкевич. И какою теплою оказалась наша встреча с Татьянкой. За время, которое я провел у них в доме, я сроднился с ними. Расставаться с ними было мне тяжело. Казалось, что и им тоже. Но вот теперь приходят совсем другие мысли, и я спрашиваю себя: неужели их отношение ко мне не было искренним?»
Глава двенадцатая
РАССКАЗЫВАЕТ МАРИНА
1. Еду в Польшу
В Польшу я ехала по служебным своим делам — издательским. Но кроме служебных дел, кроме того, что я должна была повидаться с Татьянкой, была у меня и еще одна, связанная с этой поездкой надежда… задача… не знаю, как выразить точнее.
Я должна была побывать в Освенциме. Я надеялась этим освободиться от него.
Объяснить это трудно — об этом трудно рассказывать. Но Освенцим еще жил (и живет!) во мне.
Днем его власти нет надо мною. В круговороте привычных дел, событий, обязанностей Освенцим возникает в памяти редко, почти лишенным реальности кошмаром.
Но вот по ночам, когда ты остаешься один на один со своей памятью… И своими снами…
Словом, я должна была побывать в Освенциме. Я хотела увидеть его сегодняшним, моими сегодняшними глазами. Я думала, это поможет мне.
Потому думала, что кусок моей жизни, связанный с Освенцимом, не закончился — оборвался, остался незавершенным. Нас ведь выводили оттуда бегом. И гнали, гнали почти бегом по снежной дороге, по перепаханному множеством ног, перемешанному со свежей кровью снегу — охрана пристреливала тех, кто отставал.
Подруги толкали меня: «Быстрее! Быстрее…»
А сзади все время слышалось «Los! Los!». И выстрелы. И собачий лай.
Может быть, если бы я видела Освенцим освобожденным…
Так вот, повторяю, я хотела побывать в Освенциме, но свой рассказ об этой поездке начну я не с Освенцима — с вокзала. С нашего Белорусского вокзала, от которого декабрьской ночью отходил мой поезд Москва — Берлин, следовавший через Варшаву.
Вещи были уже в купе, а мы с мужем стояли у вагона и переговаривались о чем-то совсем незначащем и нисколько не равнозначном тому, что чувствовали. Я видела, как не хотелось Николаю отпускать меня в Польшу. Это было вполне естественно, Коля первым из наших школьных друзей встретил меня в Москве, когда я вернулась. Видел, какою я вернулась.
Мы с Николаем обычно понимаем друг друга с полуслова. А зачастую совсем без слов, по удивляющему нас самих совпадению мыслей. И все-таки он не мог понять, почему я стремлюсь побывать в Освенциме. Как, наверное, не сможет понять никто, кому не довелось пережить этого.
До отхода поезда оставались считанные минуты, когда, вынырнув из темноты, под фонарем обозначилась фигурка моей Светланы. Она вовсе не собиралась на вокзал. Мы простились с ней дома, час назад. У нее начиналась сессия, и она сидела над словарем, готовя зачет по английскому языку.
— Так захотелось тебя проводить, мамочка! — жалобно сказала Светланка. — А тут позвонил Виктор. И мы решили!..
Из темноты осторожно выступил Виктор. Ее однокурсник, он ходил за нею как тень. И эта длинноногая, длиннорукая «тень» была одним из признаков повзросления моей дочери, ее приближающегося восемнадцатилетия.
Вежливо осведомившись: «Чи паненка еде з пани?» — проводник попросил пассажиров занять места.
— Мамочка! — Светланка прижалась ко мне. Губы ее были холодными, пахли снегом.
Медленно отодвигаясь, уходила в снежную тьму платформа. А в скользящей по перрону полосе света все еще бежала за поездом девичья маленькая фигурка. Легкая, как мотылек: вот-вот упорхнет!
Я всегда так боялась, что она упорхнет!
Для меня рождение Светланки оказалось таким ни на что не похожим счастьем.
Помню тот день, когда Коля привез меня со Светланкой из родильного дома.
У нас еще не было ни коляски, ни кроватки. Мы уложили ее поперек подушки. Она лежала и звучно чмокала соску, крохотная девчурка со светлым чубиком. А я, раскладывая ее пеленки, испытывала при этом удивительное ощущение наполненности, покоя.
Вот тогда мне и вспомнилось, вот тогда лишь дошло до меня то, что часто мне повторяла Катя: «Думаешь, только мы нужны детям?..»
Нет! Светланка действительно оказалась
