— Я извиняюсь, Антон, но вы не надо меня такими формулировками называть. Я тут не осведомляюсь, а работаю, хотя и по-соседски. И к вам я хорошо отношусь, но Настя тоже имеет право быть в курсе, учитывая, что у вас ситуация неоднозначная, я сама не хочу к вам тут присутствие иметь, но уж так получается!
И всосала в рот воздух вместе со скопившейся во время длинной речи влагой.
Антон прошел в зал, сел на диван, а Алиса устроилась с ногами в кресле. Людмила Васильевна поместилась в другое кресло, в углу, под торшером и, надев огромные очки, взялась за прерванную работу — подшивала лямку-держатель к полотенцу. Работая, посматривала на панель телевизора, висящую на стене. В кухне обычно тоже включен телевизор. И в квартире Людмилы Васильевны, Антон как-то заходил к ней, устранял с помощью вантуза засор в ванной, тоже два телевизора, в кухне и комнате. Для многих современных людей телевизор стал чем-то вроде аквариума, они редко сидят и целенаправленно смотрят его, но он, как и аквариум, создает ощущение какой-то жизни рядом с тобой, какого-то движения, и ты не чувствуешь себя одиноким.
Сейчас в телевизоре обсуждали красивенькую молоденькую девушку, показывали ее фотографии — то на яхте с толстым господином, то в клубе с молодым человеком сомнительной ориентации — у него были накрашены глаза и губы, то на широкой постели, где она лежала голая, спиной к камере. Наверное, это была юная грешница, брачная аферистка или любовница за деньги; собравшиеся в студии гневно осуждали ее, обвиняли в чем-то, девушка отнюдь не оправдывалась, напротив, выглядела уверенной и самодовольной. Один только раз вспылила, отчитывая какую-то багровую от возмущения толстощекую тетку, и вид у девушки в этот момент был такой, будто ее незаслуженно оскорбили (да, троих обманула и пятерых ограбила, но что я чужого котенка с лестницы сбросила — неправда ваша!), и девушка даже глаза, взмокшие от обиды, трогательно вытерла ладошкой, но тут же после этого заулыбалась и пришла опять в превосходное расположение духа. Она наслаждалась тем, что в центре внимания, что ее видит вся страна, ее веселил бессильный гнев аудитории. Публика сидела на расстоянии друг от друга, некоторые были в масках, и это придавало судилищу одновременно и зловещий, и комический вид.
Всего-то ничего Антон жил вне дома, а комната казалась какой-то иной, не такой, как раньше, хотя ничего не изменилось. Изменился сам Антон, был хозяином, стал гостем, а гости иначе на все смотрят и иначе все оценивают. Обои, казавшиеся голубоватыми, выявились серым оттенком, шторы старомодные, тяжеловесные, плинтуса надо было прибить или приклеить не пластиковые, а деревянные — соединительные уголки пластиковых кособочатся, отстают, зияют щелями…
При Людмиле Васильевне говорить ни о чем не хотелось. Минут пять прошло, а Антон молчал, и Алиса молчала, и Людмила Васильевна молчала, только иногда неодобрительно качала головой, осуждая происходящее в телевизоре.
Алиса вдруг встала и пошла в свою комнату.
Пошел за нею и Антон.
Вошли, Алиса закрыла двери и повернула защелку замка.
— Мама велела, чтобы ты не закрывалась! — закричала Людмила Васильевна.
— Достала, — прошептала Алиса отцу. — Я закрываюсь, а она стоит и подслушивает, что говорю. Будто я написать не могу.
Алиса устроилась на кровати, где у нее были телефон, планшет, наушники, провода зарядок, а Антон сел за ее стол. Вспомнил, как собирал этот стол, у которого все детали были отдельно, и один из полозков для ящика Антон привинтил неправильно, пришлось перевинчивать, тогда было досадно, даже немного злился на себя и на конструкторов мебели, а сейчас — приятно вспомнить.
Если Людмила Васильевна и подслушивала за дверью, то слушать было нечего. Антон чувствовал непривычную неловкость, будто не виделся с дочерью целый год. Надо спросить ее хотя бы о школе, подумал Антон, глядя на тетради и учебники, но тут Алиса сама спросила:
— А елка будет?
— Елка?
— Ну да. Двадцать девятое уже. Обычно мы раньше.
Да, обычно они заказывали и ставили елку за неделю до Нового года. Антон обращался в одну и ту же фирму, у них были сосны, к которым и Антон, и Настя привыкли в Саратове, сосны густые и высокие, под потолок. А в этом году не подумали. Понятно почему — елка вещь семейная, а семьи уже нет. Но елка еще и для детей, а ребенок есть, и ребенку нужна елка в любом случае.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
Антон нашел в телефоне елочную фирму, позвонил, спросил, есть ли елки, то есть сосны, и могут ли привезти сейчас? Ответили: да, есть срочная доставка, машина как раз ездит по городу и там есть лишние сосенки на такой случай, можем доставить около двенадцати, не поздно?
— Не поздно, — ответил Антон.
И опять надо о чем-то говорить с Алисой, но про школу уже не хочется. И опять Алиса выручила:
— Так вы чего решили?
— Мама тебе не говорила?
— Говорила, что мы где-то под Москвой будем жить. Все время, что ли? Я про себя имею в виду, я как? Все время с ними или с тобой тоже?
— Со мной тоже. Если хочешь.
— Хочу. А это где?
— Недалеко.
— А школа там есть?
— Школы везде есть.
— Я буду в разные школы ходить?
— Тебе не нравится?
— Наоборот, прикольно. Мне все равно.
— Разве ты к своей школе не привыкла? К своему классу?
— Не очень. Нет, привыкла, но так. Все равно же мы в школе не общаемся почти, некогда. Мы потом.
— В сети?
— Ну да. А в сети можно где хочешь. Хоть вообще в другом городе.
В другом городе, подумал Антон. Взять и увезти ее в Саратов. Подальше от этой Москвы. И от матери. И от чужого мужика. Который наверняка жулик и вор, потому что все, кто сидят на таких местах, жулики и воры.
Вот оно. Само нашлось. Железный аргумент.
И, когда приехала Настя, когда выпроводили Людмилу Васильевну, когда сказали Алисе, что хотят поговорить и закрылись в кухне, Антон с этого и начал. Не дал Насте заговорить первой. Видел, что ей не терпится, поэтому и не дал.
Сказал, что не может позволить, чтобы Алиса жила с таким человеком, как Согдеев.
— Если тебе нравится этот урод, на здоровье, — сказал он. — Но Алису я ему не отдам. Я читал его биографию, он был реальный бандит в девяностые. А может, и сейчас.
Он еще что-то говорил, а проголодавшаяся Настя в это время ела тушеные овощи, которые Антон обычно терпеть не мог, а сейчас неожиданно захотелось. Подогреть их в микроволновке, полить подсолнечным нерафинированным маслом, посолить (Настя не солит совсем) и с хлебом — вполне неплохо. А если обжарить в придачу несколько кусочков курицы — совсем хорошо.
Похоже, Настя, пока ехала, перекипела и настроила себя на деловое хладнокровие. Если бы не обстановка кухни и не этот вот салат, она выглядела бы офисной чиновницей, недаром даже не переоделась, осталась в темно-сером костюме, из нагрудного кармана пиджака элегантно, но строго выглядывал уголок платка в красно-синюю полоску. Чтобы не запачкаться, заткнула за ворот белой блузки салфетку. Слушала Антона так, как слушают сотрудника на производственном совещании, причем сотрудника слишком многословного, нудного и говорящего пустяки. Такого не перебивают лишь потому, что он из вредности может еще больше затянуть выступление.
Антон еще не закончил, а она, сняв салфетку, сказала: «Извини», — и вышла. Прерванный на полуслове Антон ждал ее, как ему показалось, очень долго. Настя все не возвращалась, он встал, открыл холодильник, взял кастрюльку с овощами, наложил полную тарелку, посолил, поставил в микроволновку, нашлась в холодильнике и половинка вареной курицы, Антон отрезал несколько кусочков, бросил их на сковородку, обжаривал на большом огне, переворачивая деревянной лопаточкой. Все движения были привычными, он не глядя, наугад брал и тарелку, и солонку, и лопаточку, но не оставляло ощущение, что хозяйничает на чужой кухне.
Настя вернулась. В светло-сером тренировочном костюме, она носила его как домашний, и он ей очень шел, мягко облегал фигуру, не слишком обозначая, но и не скрывая. Спросила:
