глаза.
А меня тошнит и корчит от омерзения.
— Как он тебя называет? Точно, чем-то сладким… Правда ведь…
— Кто он? Что здесь происходит? О чём вы говорите?
Я ни черта не понимаю, и это пугает просто нереально.
— Ни о чём, а о ком, Вероника, — поясняет он, отталкиваясь от подлокотников, к которым прижимал мои руки, и отстраняясь. — О людях, что стоят между нами с тобой, дорогая. Людях, сотворивших много-много зла. И о расплате.
— Расплате? — судорожно сглатываю.
Мне не нравятся все эти слова «ломать», «расплата». Они звучат слишком зло.
— Да, сладчайшая, тебе придётся заплатить по счетам.
— Но я ничего не сделала?! Я вообще вижу вас в первый раз.
— Неправильно, Ника, — поправляет он. — Первый и последний. Я буду последним, кого ты увидишь в своей никчёмной жизни, девочка. Потому что я не намерен тебя отпускать.
Он отходит к пузатому комоду на гнутых ножках, достаёт оттуда тонкий металлический прут и с маньяческим видом оборачивается ко мне, заставляя холодеть от нездорового блеска глаз.
— Причиной всему твой отец, детка.
— Мой отец? — хмыкаю я, хотя самой страшно до одури, до ледяного пота. — Но ведь я его не знала толком. Мне и пяти не было, когда меня бросили. Причём тут я?
— Видишь ли, милая, твой гадский папаша умер, — ухмыляется незнакомец. — Но перед тем как умереть, он успел разрушить мою жизнь. Превратить её в ад. Поэтому теперь я разрушу тебя. Утащу в самое пекло. Ты будешь кричать и умолять, как она…
И шагает ко мне, рассекая по пути воздух тонким прутом…
Ёжусь, вжимаюсь в кресло, зажмуриваю глаза. Как будто всё это может спасти. Вот и психопату, поймавшему меня, — а он явный психопат! — смешно.
— Не бойся, Ника, — слащавым тоном тянет этот ненормальный, — пока не бойся. — Он ведёт прутом мне по щеке, холод металла заставляет сознание метаться в панике. Один удар такой гадости — и у меня будут рубцы до мяса. Чувствую, как холодная струйка сбегает по позвоночнику. Я вся взмокла и липкая, как попавшая в мёд муха…
Глупая муха в лапах паука. Тварь смеётся, издевательски и победно.
— Открой глаза, — требует он.
Нахожу в себе силы вскинуть голову, заталкиваю панику поглубже — она мне сейчас не помощник и не советчик.
— Смелая девочка. Вся в него. В Вячеслава Дрейнга. Он тоже был смелым до отчаяния. Но при этом — отличался крайним правдолюбием. Дурацким, чрезмерным, никому ненужным. Он оказался тем утёсом, о который в прах разбились её мечты. Тем, кто уничтожил её, словно шлюпку, попавшую в шторм. В щепки…
Прут снова рассекает воздух совсем близко. Свист воздуха проходится по ушам. Хочется их заткнуть, но я могу лишь дёргаться, пытаясь отстраниться подальше.
Мне не хочется плакать перед этим уродом, но слёзы — от страха, одиночества, жалости к себе — градом катятся по щекам. Я не могу их вытереть. Только глотать. Солоно-горькие, как перспективы.
— Ты ведь хочешь знать ответы, — он приближает своё лицо к моему вплотную, и кажется сейчас уродливым, картинка плывёт за пеленой слёз… — хочешь же, глупая мушка?
Киваю и выдавливаю с трудом, потому что во рту солоно и пересохло:
— Хочу.
Выходит жалобный хрип, но мне сейчас всё равно.
— Твои родители, моя мать, Иван Ресовский, отец твоего благоверного, и старик Драгин, дед небезызвестного тебе Всеволода, — основатели «Серебряного лотоса».
— Что? — не верю своим ушам.
— Нет-нет, не такого, — он поводит рукой. — Нынешний я, как наследник, несколько модифицировал. Прежний был другим — цветком мудрости, просвещённости, долголетия, любви. Они — четверо учёных и матёрый оружейник. Романтики, мечтатели… глупцы… — он запрокидывает голову и дико, пугающе хохочет. — Они создали прибор, способный влиять на сознание людей. Внушать им позитивные мысли. Тебе ведь понравился вечер в парке аттракционов? — глотаю слёзы, киваю. — Вот, это всё цветок… Они хотели научить людей радоваться, дарить счастье. В нашем мире столько негатива. Он порождает конфликты и войны. «Серебряный лотос» намеривался принести другой мир. Но кому он интересен? Моя мать первой поняла, что использовать прибор в таких целях — глупая трата ресурсов. Она пыталась достучаться, докричаться до них, но всё тщетно. Её поддержал и Драгин — она смогла убедить старика, что их «цветок» на самом деле оружие. Притом такое, аналогов которому нет в мире. Похлеще атомной бомбы. И тогда твои родители, Дрейнги, пошли ва-банк. Отец опубликовал серию статей в крупных научных журналах. Вызвал огонь на себя. Но это не было самоубийством. Он подставил под удар весь проект. Ресовский и Драгин вовремя соскочили, устранились. Эти чистоплюи слишком дорожили своей репутацией — ну ничего, я её им подпорчу. А вот твой отец… Он… он уничтожил её. Мою мать. Предал, растоптал. Ей ничего не оставалось, как пустить себе пулю в лоб. Она умерла у меня на глазах! И я поклялся, на её могиле поклялся, что вы, Дрейнги, заплатите. Кровью. Муками. Слезами. И Ресовские. И Драгины.
Я всхлипываю, мне страшно. Этот человек — он безумен. Абсолютно, маниакально безумен. Мне жалко его мать. Очень жаль. Я мало что поняла из его рассказа — всё ещё надо сто раз переварить, разложить по полочкам…
Но одного я понять не могу…
— Мне жаль, очень жаль, — бормочу. — Терять родителей — больно. Но причём тут я?
— Притом, Ника, — говорит он, — что всё зациклено на тебе. Твой помешанный папочка сделал тебя ключом, который способен перевести «лотос» в иной режим работы. Лотос будет подчинять и убивать. Но для этого мне нужна твоя боль. Много боли, Ника, — орёт он, и глаза его — прежде почти чёрные — сейчас белеют… — И я её получу.
— Нет… пожалуйста… прошу… — умолять — всё, что мне осталось.
Только маньяк не слышит меня.
Судьба не слышит меня.
А металлический прут снова взмывает вверх…
Всё, что я успеваю, зажмуриться. И пропускаю момент, когда расстановка сил меняется.
Раздаётся звон бьющегося стекла, осколки плещут по пространству хрустальным перезвоном… А потом — вскрик, хрип, звуки ударов.
Открываю глаза и вижу Аристарха, сидящего
